Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

«…черт, в которую мы все вброшены, сносной – на время».

Тада-тадамм.

«Государственное вмешательство – якобы забота о якобы жизни индивида – это наркотик, вызывающий зависимость».

Тада-тадамм, тада-тадамм, тада-тадамм.

«Это нечестная сделка. Вы ограничены во всех правах, кроме права на ложную гордость за государственную мощь. Прекрасная торговля условностями».

Тада-тадамм.

«Но когда это мощное государство входит к вам в дом, выламывает руки и наступает кованым ботинком на висок, о каком-либо качестве жизни человека говорить бессмысленно».

Гитарное соло под свист и одобрительные крики.

(а ты)

Ты вся – настоящее, дрожишь в своих костлявых пальцах, смотришь на материки, проступающие на тыльной стороне ладоней – мол, отправляйся в любое путешествие, все в твоих руках, отворачивающееся солнце добавит четкости этим размыкающим тебя изображениям, хотя уже не усилит пигмент. Все уже вот, сейчас, так какого тебе будущего? На что? Не будет его, загнуть эту дурную проективность, как медную проволоку, загнать под видимый виток, все здесь же, какие могут быть устремления? Хорошо, хоть это, сейчашнее, есть. Чистая жизнь, чего же тебе еще?

Если, отрезая кусок хлеба, порезать палец, если смотреть в глубокий разрез, если его продолжить до тех пор, пока не закончится палец и не начнется стол, если резать настоящее до конца, смотреть, разрезая, на раздвигаемый воздух, смотреть, как разверзается все – и земля, и все, что за ней, чему там учили, если только здесь и сейчас, но смотреть в самую глубь и жуть, ни о чем не заботясь и ни на что не рассчитывая, может, тогда и хватит тебе, наконец.

Если нет – что же делать, ничего. Тогда остается не совсем быть – а просто подмешаться ко всему, как поступает осень. Не чувствовать, как щемит сердце, а щемить. Это ведь слишком нагло – быть. В общем-то, безвкусная претензия. Мне всегда было немного стыдно.

(смотреть/слышать)

Музыкальная лента разворачивается, как блестящая змея.

Неандерталец ослепителен. Я никогда не видела его настолько живым. Смотреть – больно, слышать – естественно. Я вернулась на родину, которая мгновенно стала малой. Мне дорого все, что он говорит, и я едва замечаю, что оно – игрушечное. Вернее, я не замечаю этого, я не думаю об этом, но затылком чувствую, что формат происходящего мешает Н. видеть целиком измерение, в котором все мы. С какого-то момента я просто наслаждаюсь звуком его голоса.

(память)

А клетки помнят ерунду – камера расположена не во мне, но поблизости от моего тряпичного, гуттаперчевого тела, которое точно и не вполне существует, но исполняет акробатику отчаянья. Оно пропадает с таким самозабвеньем, точно каждым циркульным движением хочет спасти саму идею любви, а люди – а и бог с ними.

Но тому, кто не производит любовь, всего мало. Ему надо избыть, загасить тлеющие сигареты каких-то долгих обид, до фильтров которых уже не дойти. Избыть мной и во мне.

Он хочет прижать, прижучить все свои ужасы. Это я разрешаю ему закапывать мое задыхающееся лицо в подушки, путать насилие и игру в насилие, принуждать к [нежным] действиям, схватив за волосы, функционально использовать мое лицо, горло, вывернутую наружу плоть – и плоть. Самоутверждаться, подавлять, торжествовать.

И все это для того, чтобы граница между болью и освобождением стерлась, психической и физической болью стерлась.

Вылечить это может только бегство.

(переозначить)

Темные ступеньки, круглые столы, глупые лампы, милые голые лампы! Если б вы знали, как я хочу выбежать к нему… с другой стороны. Как я хочу любить иначе. Как я хочу переозначить все.

Как же бездарно, дорогие объекты, я, он – мы загубили этот проект.

Но я уже знаю: не важно, чего я хочу или не хочу.

Имеет значение только то, что я не надеюсь на это.

(передышка)

Д.: – Ты не слушаешь.

Я1/2: – Я знаю, что он хочет сказать.

Д.: – Ты против?

Я1/2: – Нет.

Д.: – И?

Я1/2: – Мы пропадаем и без помощи какого бы то ни было государства.

(как тут быть)

Мысли Д. идут с реверберацией – он ничего не произносит, но мне кажется, что губы его шевелятся, влажная толстая нижняя губа, по крайней мере, точно. Я сжимаю ладонь в кулак, как будто ловлю его нить.

Разве мог бы он это действительно сказать здесь и сейчас, где и когда идет событие не об этом, здесь все – не об этом?

Не мог бы. Но что-то внутри него говорит приблизительно так:

«Мне тоже больно чувствовать свою неопределенность, риск быть кем-то, риск вранья. Больно мерцать по краям видимого тела, быть человеком с телом, например, с почками, подведенными гриппом; соответствовать ожиданиям зеркала и скрывать свое неверие в себя видимого – этот разлад как-то неприлично затянулся, с подросткового возраста – хотя все-таки были перерывы; выходя из дома, создавать довольно убедительный образ себя – чисто интеллектуальным усилием.

Сколько можно волочиться с этим устало?

Как-то нечестно быть в траченном молью театральном костюме цвета пудры и прикидываться при этом искренним и голым; а без него слишком неустойчиво, слишком страшно, и бунтуешь от того, что настолько видишь все зазоры, и тебя охватывает злость – на кого и на что? На себя, но ты так и не договорился с собой, что считать собой.

А если почки болят, значит, ты – почки. А если бездна единичности осознается, значит, ты – единица, а вернее, бездна.

И скорее хвататься за другое, других, в которых ты хочешь верить, хотя ты догадываешься, что они тоже себя обманывают, но ты не выживешь, если они не обманут тебя».

(фантомная боль)

Мой телефон в сумке вибрирует. Я осознаю это не сразу.

Это эсэмэска от Кати. Ее мать сдержала обещание. Текст состоит из трогательных аллегорических фигур, но знаки препинания на месте: «Я должна сказать вам об этом. То занятие было моим последним. Надеюсь, у вас все хорошо. Не волнуйтесь за меня. Счастья вам, Удачи и, конечно же, Любви.

P. S. Надеюсь, мы с вами еще когда-нибудь встретимся. …Пожалуйста, не Забывайте меня. С Любовью, Катя».

Я беру зазубренный столовый нож и пилю палец, чтобы меня не кромсало там, где – в материалистическом смысле – ничего нет. Четыре алых бисерины с интервалами в полмиллиметра.

«Что ты делаешь?» (Д.) Бьет по руке ребром ладони, железяка тупо падает на деревяшку. Сжимает запястье, пытаясь одной рукой распаковать антибактериальные салфетки.

(праздник)

Внутри гулкой тишины, случившейся сразу, я краем глаза вижу, как старик встает, набрасывает на плечо рюкзачную лямку и направляется ко мне. Задержка реальности была короткой, шум, работа вилками, приглушенный смех и звук электрогитары, и мысль оратора – возобновляются. Вот он уже надо мной.