Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

Сдуваю упавшую на глаза прядь:

«Вы говорите о борьбе с тиранией. Вы не видите, что это – частный случай. Что тирания – следствие торжества энтропии, захватывающей мир. Что миру не хватает энергии, что все рассеивается! Именно в этот момент, когда мы уже сдались энтропии, приходит тиран и берет нас, теплых и вялых. И лишь потом мы начинаем говорить, что это насилие».

Среди общего возмущенного бедлама – страшные глаза Неандертальца. Ко мне бросаются со всех сторон. Гитара заткнулась. Пришедший в себя оратор-по-очереди отбирает у меня микрофон, но я всухую ору:

«Зачем вы скучаете по вещам?! Не надо возвращений их, не надо имитаций! Давайте займемся промежутками! Они ведь, наконец, обнаружились! Промежутками между вещами. Давайте займемся прорехами между теснотой слов! Давайте установим новые связи между объектами, а объекты вообще оставим в покое! Давайте уважать личное пространство объектов!»

Д. и П. вдвоем пытаются меня оттащить, но я цепляюсь пальцами за край привинченного к полу стола (спасибо проектировщикам или сценаристам, предусмотревшим это). Мое тело, которое они тянут каждый на себя, как пьяные атланты, распластывается в воздухе параллельно полу. Я почти парю, цепляясь за самый край.

«Странно думать об этом, когда все рушится и рушится, да? Как бы с точки зрения космоса, да? Вы думаете, наша проблема лишь в этом государстве? Ребята, очнитесь! Нам надо разделиться: кто-то борется с тиранией, кто-то с энтропией. Даже если исход ясен, надо продолжать».

(но почему)

Почему я это делаю как-то судорожно и публично? Я чувствую, что исчезаю. По частям и очень быстро – каждую минуту, секунду. И так мало уже меня! Как будто счетчик раз – и включился. Это произошло несколько дней назад. Сегодня утром он стал оглушителен. Я слышу постоянный тик-так. Чтобы смягчить этот звук, я бросаю ему жертву за жертвой – совершаю нелепейшие поступки. Но все бесполезно. Тик-так. Тик-так. Может быть, это просто работа сердца – но кто знает, может, и оба желудочка, подобно желудку, и правое предсердие – уже превратились в стекло (а левое еще – плоть). Может быть, «сердце» – это вообще уже только метафора, как в выражении «нота сердца»? Может быть, «дух» тоже остался только в духах? Кто знает? Кто знает??

(цирк и фейерверк)

Я не понимаю, где Неандерталец. Меня подхватывают под руки Д. и П., но выскочить мы не успеваем. Группа бритоголовых парней окружила нас (гвардейцы кардинала).

– Это она, – говорит бритокруглоголовый, довольно бережно дотрагиваясь до лацкана моего плаща, и я – не сразу – узнаю в нем мелкопоместного книголюба, в которого утром стреляла из водного пистолета. – Стоять. Это Страшный Суд, – и ухмыляется.

– Это страшный зуд, – глупо каламбурю я, не могу остановиться.

В клубе подозрительный запах дыма, замешанного на каких-то жирных неблагозвучиях и неблагополучиях. То ли топор, висящий в воздухе, потяжелел, то ли действительно сейчас будет сеча топорами.

– Поздно дерзить, – сообщает книголюб, – я вызвал наряд.

Как в замедленной съемке, я вижу, как хрупкий П. бьет его по лицу, и книголюба немного отбрасывает назад; как на П. наваливаются гвардейцы; как откуда-то сзади на них прыгает Неандерталец, а Д. выдергивает меня из бойни и тащит к запасному выходу («Задержи дыхание!»). Наши бегущие и спотыкающиеся ноги уже скрыты клубами какой-то ползущей гадости. Наружная дверь заперта, но между нею и внутренней обнаруживается еще одна, куда-то вбок, – здесь скрывается подсобка. Д. выбивает фанеру плечом, бросается к окну – оно есть, подоконник завален хламом – книги, банки с краской, бутылки, плошки с битыми краями. Я вырываюсь: «Он, он там!!» – но Д. упорно спасает меня, хотя в этом нет никакого смысла.

«Как же так?? Как же так?? Мы не можем бросить его!» Меня мотает, я рвусь назад. Из полурасстегнутой сумки, болтающейся на руке, что-то сыплется.

«Молчи!! Проверь телефон!» – он разбивает окно, сбрасывает все эти подоконные инсталляции («Твою мать!»), подсаживает: «Давай!» За нами уже распахивают дверь. Порезав ладонь, я неловко выпадаю на улицу, и следом шмякается Д. Полицейский «уазик» въезжает во двор, но мы успеваем подняться и пробежать вдоль окон в соседнюю рюмочную, поражающую даже в таком чаду событий своей более чем демократичной обстановкой, и, протиснувшись сквозь кучки бродяг, соображающих на троих, вкручиваемся в темь задворков.

(твой сюжет)

У метро Д. ловит частника, запихивает меня вглубь салона, везет к себе. Что я делаю? Я реву. Я просто бьюсь в конвульсиях. «Д.! Объясни мне! Искать его, найти и опять потерять! Да что же это опять?! Уровень не пройден! Уровень не пройден! Ю луз! Опять!» Д., превратившись в картонную коробку, стенки которой уже прогнулись, очерчивает меня, укрывает, оформляет. У него очень трезвый голос:

– А чего ты хотела? Это твой сюжет.

– Но за что??

– А ты воображала, что ты – этакая новая Герда? Потерявшая свои туфельки? Найдешь его и спасешь? И спасешься? На что ты рассчитывала? Помолчи, помолчи пять минут (целует смятку моего лба).

– Звони ему! Набери скорее! Что с ними? А бедный П.?

– Не сейчас.

Меня мутит. Я валяюсь на его коленях. У меня передоз впечатлений. Но никакого отношения к эстетике они не имеют. Я не помню, что поддерживает мое существование. Когда-то это была красота визуальных образов. Но я не знаю уже, где эта красота. Ее ни в чем нет. Возможно, я снова мутирую и даже не пытаюсь к этому приспособиться.

Благоразумный водитель едет очень быстро и не задает вопросов.

(диск докручивается)

Как выясняется позже, Д. нарочно называет неточный адрес. Мы еще довольно долго пешком влечемся какими-то закоулками, пока не оказываемся перед дверью подъезда, неотличимого от других, в условном доме, неотличимом от других. Я даже как-то не верю, что Д. действительно здесь живет. В этом микрорайоне он мог бы жить в любом доме.

Лифт пахнет именно так, как должна пахнуть фраза «Прощай, молодость», отнятая у войлочных бот. Я не то чтобы висну на Д., но мне определенно требуется помощь. Моя ладонь оставляет на его куртке цвета хаки безобразные бурые следы. В жестах Д. нет и оттенка собственнических желаний (как-то он может вобрать их, хотя энергетически – я это чувствую – он все время со мной). А у меня нет сил регистрировать его благородство. Такова жестокость момента. Возможно, я вообще еще есть только лишь потому, что за меня – ситуативно – взял ответственность Д. То, что он это сделал, – целиком и полностью его выбор. Я отношусь к этому, как тень. Мне очень жаль. Обычно я стараюсь поддерживать людей в их основных «пафосах», если они – эти пафосы – не разрушают чужие территории. Однако в древнегреческих трагедиях были хоры теней, кажется. Я – это тень события. Оно отбрасывает меня.