Инга Кузнецова - Пэчворк. После прочтения сжечь

К счастью, мы уже вошли. Д., сгрузив рюкзак, усаживает меня на рассохшийся стул с лордозными ножками (кажется, это съемная квартира), находит в карманах мобильный (цел!) и набирает неандертальский номер. Телефон не отвечает – абонент вне доступа сети. Номер П. разговаривает длинными гудками.

Обессиленный Д. сбрасывает ботинки, садится на пол и, молча глядя мне в глаза, начинает снимать забрызганные грязью туфли, которые и так сваливаются с моих ступней. Я дрожу. Мне хочется сказать что-то теплое и детское вроде «ты настоящий вдруг», но неподвижный язык лежит во рту, как уж, раздавленный на дороге. Д. долго смотрит на меня, а потом говорит:

– Не бойся. Мы будем звонить через каждые пять минут.

(провал)

Я застряла в промежутке между двумя звуками: между твердым – и безгласным.

Пользоваться словами странно. Быть носителем смыслов – нелепо. Речь, как и красота, еще никогда не спасала мир, – она отодвигала его гибель. Почему мы говорим? Из сочувствия друг к другу? Что такого действительно важного мы можем друг другу передать? Информацию о том, как справляться с этой жизнью? Сценарии и рецепты? Они не помогут. Погибающие нуждаются только в непосредственном тепле, а оно – за речью.

В таком случае речь – это подлинное безумие. Она давным-давно оторвалась от своей функциональности. Это слабые сигналы в космос, изначально не предполагающие ответ. Речь в маленькой и замкнутой системе всегда раскладывается как реплики в пьесе абсурда. Их неточность имеет множество оттенков, все это человеческое, слишком человеческое.

Точность же слишком диссонирует с массовой человеческой приблизительностью. Точность убивает. Ее не хотят. В то же время никто не станет спорить с тем, что неточная речь – это шум. Говорить точно и шуметь – по-разному бессмысленно.

Может быть, Бог – это просто центр приема точной речи. Но сигнал слишком слаб. Он идет, но не доходит. Эфир засорен, повсюду помехи. Бог – кого или что бы под этим ни подразумевали – безусловно, есть. Однако не стоит обольщаться. Ответ, если и поступит, то уже не к нам.

(последствия)

Д. снимает с меня плащ и относит меня в комнату.

Ее я не могу сейчас оглядеть, да и не хочу. Моя голова свешивается с диванной подушки, а тело спеленуто клетчатым пледом. Я чувствую злость и шипенье перекиси водорода. Я смотрю на яркую шапочку волос Д., которая пружинит, когда он дезинфицирует мою ладонь. Потом он опять звонит. Неандерталец и П. молчат. Д. ходит взад-вперед и опять звонит. Абоненты молчат. Они молчат какую-то капсульную вечность. Д. набирает и набирает.

И наконец Неандерталец откликается. Д. огромными шагами рубит комнату, разговаривая с ним, а я просто мотаюсь и слепну от едкой жидкости, склеивающей мне глаза. Голос Д. звучит тихо и страшно:

– Забрали? Адрес?… Что сказали?… Да, я приеду… Да, со мной. Дать ее?

Я подскакиваю с дивана, золотистая кисть Д. с телефоном прыгает у моего лица.

– Ты где?? – ору в гаджет (там помехи, мокрый шум автомобилей).

– Я дома. П. в кутузке. Он все взял на себя.

– Что же делать?!

– Тебе – ничего. Будь там, у Д. Завтра утром уедешь.

– Как нам вызволить его?

– Не твое дело. Мы с Д. разберемся.

– Я…

– Я не могу сейчас заниматься тобой. Отдай телефон Д.

– Я…

Д. забирает у меня мобильник. Они договариваются, пока я слипаюсь и путаюсь в осыпающемся лесу волос, ресниц, мыслетрупов.

– Не плачь. Нет. Мы не предатели. Мы не трусы. Мне надо было вытащить тебя. Он меня просил, если что-нибудь случится.

– Когда??

– Когда они вошли.

– Какое у него было лицо?

– Когда?

– Да боже мой! Когда он просил об этом!

– А что ты хочешь услышать? Напряженное лицо. Ты знаешь такое его выражение.

– А, да ничего я уже не знаю! Д., милый, что же делать?

– Быть.

– Как?

– Не как – этого я пока не знаю, – а – где. Здесь.

(молчанье)

Десятиминутное молчанье.

(инерция)

– У меня есть виски.

Я сдаюсь. Внутри меня – музыка, и она говорит о пределах.

(возможности)

Я знаю, что я (каждый? и ты, Д.) – человек с ограниченными возможностями. Что я (и ты) – человек с неограниченными невозможностями.

Что я (и ты) – возможность для ограниченного числа лиц. Что я (так же, как и ты) не бесчеловечна и не безгранична.

Это все иначе: может быть, на самом деле я (ты? он?) и есть ГРАНИЦА – между человеческим и невозможным.

И вот это как раз сложно вынести. Но тут ничего не поделаешь. Потому что это удел. У дел ты или не у дел – а это твой удел.

(перещелк)

Жить, зная, что все уже пропало. Жить. Остро прекрасно.

(скидка)

Скидки есть (на столе какая-то рекламная бумажка), и счастье, возможно, есть (покоя как раз нет и воли нет). Я тоже, видимо, есть (когито и все дела). Даже так называемая «любовь» не исчезает вполне – она самовоспроизводится, она превращается, перетекает, плавится, булькает, кристаллизуется и воспаряет.

Смотри: моя «любовь» лежит на всех объектах. Тонким слоем, как радужный налет. Химия, конечно – все верно.

Я – еще под вопросом. Но не она.

Смотри не вглубь – что ты там не видел? Смотри на поверхности.

(пока не)

Все это я думаю, пока еще не сделала первый глоток. Я смотрю, как Д. достает широкогорлые (гордые) бокалы, живописную бутылку с остатками виски. Это очень замедленно. Дежурный артхаус. Но атмосферный такой. Мне уже тепло.

(между швов)

И что же будет с женским персонажем, давно отказавшимся от еды и разучившимся пить алкоголь, когда он, в рачкообразном чехле кланового пледа, выплаканный и тихий, сделает глоток очень выдержанного шотландского виски? В тот же миг он увидит всадника, наклонно скачущего по деревянному мосту под косым дождем, с седельной сумкой из вывороченной кожи, а в сумке будет болтаться горсть грецких орехов и размокшего чернослива, в где-то в углах, между швов, застрянут крупные бисерины морской соли вперемешку с песком. И запахнет торфом, и вдалеке увидится дым. И начнется апрель, и потянет талым снегом, водой холмов, а за мостом, в замшелом замке, конечно, будет бродить девушка (это я?) в дремуче-зеленом средневековом платье со шнуровкой. И всадник в доспехах хотел бы к ней, но ему нужно доставить желтую бумагу, свернутую трубкой и покоящуюся за его влажной рубахой из грубого полотна. И он скачет – косо, как падают струи дождя. А дальше? А дальше…

(невинность)

А дальше только абелярство нежности, только безмятежность поцелуев в сон, покрывающих лицо без черт, вытертое мокрым полотенцем, устраивание ребяческого кулька, подтыкание пледа, сидение на полу рядом, держание за руку, горячий шепот, сон.

(оранжерея)

Проснувшись с вопросами «где я?» и «кто я?» на пересохших губах, я обнаруживаю себя в в позе эмбриона на узкой половине неразобранного дивана, застеленного детской простыней (по ней бегут стилизованные звери средней полосы). Моя ладонь забинтована. В комнате, кроме меня, никого. За окном идет дождь, но здесь пасмурно не только поэтому. Эта комната – настоящая оранжерея, большую часть ее пространства занимает зелень, тактично борющаяся за свет.