Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Потом Натан выкручивал и выворачивал Ему ноги и руки. Бил в них краем ладони, как каратист. То сильно, то осторожно. А потом сгибал, разгибал и загибал. Он не помнит, как долго. Но помнит, что решил про себя привыкать к боли. Все это происходило на фоне Моцарта. Вдруг музыка стихла. Он, лежа лицом вниз, повернул голову. Натан сидел на полу около Его постели.

— Знаете что? Хватит уже этого Моцарта. Если так дальше пойдет — я начну его напевать, когда буду бриться, — сказал тот, усмехаясь.

— Сколько вы учились, чтобы так хорошо мучить людей? — спросил Он с любопытством.

Натан поднялся с полу и с бутылкой колы в руке подошел к окну. Сел на подоконник и тыльной стороной ладони смахнул пот со лба.

— Не знаю, долго ли. Если считать разные школы, то четыре года.

— А сколько вы учились своей математике? — спросил он в свою очередь.

— Если считать разные школы? Хм, дайте посчитать. Больше двадцати лет. Но я не сразу захотел стать математиком. А вы почему решили стать физиотерапевтом? Это у вас в семье такая традиция?

Натан отставил бутылку и отвернулся. Он долго молчал, глядя в окно на сад перед клиникой. Потом наконец снова взглянул на Него и сказал:

— Традиция? Нет. Точно не традиция. Моя мать никогда не работала, а отец терпеть не мог прикасаться к людям.

— Разве что чтобы их ударить. Как меня, например… — добавил он тихо.

— А прикасаться к людям, чтобы их, назовем это так, исцелять, научила меня моя жена Эмилия. Она меня, скорее, переучивала, чем учила. И это продолжалось два года. Она еще не была тогда моей женой. Самая главная женщина в моей жизни, а наша дочка — это как бы ее продолжение.

— Я вообще-то не собирался становиться физиотерапевтом. Я хотел быть актером… — Он соскочил с подоконника.

— Вообще-то хорошо, что вы меня спросили об этом. Все равно кто-нибудь в нашей клинике рано или поздно по большому секрету вам это рассказал бы.

Люди обожают такие истории. Когда кому-то можно помыть кости. Особенно если это кости не их и не их близких. Поэтому я думаю, что лучше будет вам услышать все от меня.

…Он бросил взгляд на часы.

— Через полчаса меня отсюда выгонит Лоренция, так что у нас есть еще немного времени.

Он сидел перед Ним и нервно то сжимал, то разжимал свои огромные руки, вытягивая пальцы по очереди.

— Когда я решил стать актером, я учился в частной гимназии в Брюсселе, в десятом классе. То есть уже не щенок. Жил я вместе с родителями и моей младшей сестрой. В Лакене, районе на юге города, рядом с королевскими садами. Вам это ничего не говорит или говорит мало. Лакен — это район Брюсселя, откуда до нормального мира очень далеко. Там даже станции метро нет. В то время это был шикарный район. Меня в школу возил личный шофер. На одной из восьми машин, принадлежащих моему отцу. Когда у сестры занятия начинались позже, то шофер отвозил и ее тоже. Мой отец был — и есть, потому что и сейчас все так же, — владельцем шоколадной фабрики. Знаменитой бельгийской фабрики, о которой вы наверняка слышали. Половину акций плюс одну он продал китайцам, но на упаковках все еще значится бельгийское название. Мой отец, Натан Жаспер, не создавал эту фабрику — он ее унаследовал от деда. А дед — от прадеда, который заставлял прабабушку Антонину делать конфеты в их маленьком деревянном домике в предместьях Намюра. Они начали продавать эти конфеты — и так все и получилось.

Отец не хотел, чтобы я становился актером. Он считал, что это «профессия для пидоров, лентяев и недиагностированных шизофреников». Конец цитаты, к которой сложно что-либо прибавить. Мало ему было дочери, которая разочаровала его, родившись девочкой, так еще и единственный сын не хотел учиться, как продавать шоколад. А я очень не хотел. Хотя шоколад с детства очень люблю.

Моя сестра Сара при первой же оказии забеременела от какого-то марокканца, с которым познакомилась на дискотеке. Она решила просто, что это самый простой и быстрый способ вырваться из золотой клетки, пустой и холодной, в Лакен. Отец, дабы избежать семейного скандала и пересудов среди знакомых и в деловых кругах, прежде всего потребовал от нее сделать аборт, а когда она отказалась — купил квартиру в Париже и запретил ей возвращаться в Брюссель. На все вопросы отвечал, что Сара уехала туда учиться в Сорбонну.

Последний раз на машине отца меня возили на получение диплома. Когда вопреки его воле я, вместо того чтобы изучать экономику в Кембридже, подал документы в INSAS [47] Высший национальный институт искусств кино, театра, телевидения и радиовещания (Institut National des Arts des Spectacles et des Techniques de Diffusion) — известная бельгийская кино- и театральная школа, основанная в 1962 году в Брюсселе. , отец обезумел. Он сначала выгнал меня из дома, потом официально лишил наследства, а в конце концов стал меня откровенно презирать. Мать рассказывала, что он даже обратился в суд, чтобы подтвердить отцовство. Не мог никак поверить, что такая «неблагодарная тварь могла родиться от его крови».

…Натан поднялся со стула, подошел к подоконнику и, повернувшись к Нему спиной, начал ребром ладони бить по мраморной поверхности подоконника, как каратист. Потом он вынул из своей сумки очередную бутылку колы и вернулся на стул.

— В INSAS, — продолжал он, — я продержался два года. Благодаря матери, которая втайне от отца давала мне деньги. Я работал официантом в барах и ресторанах, носил мебель при переездах, разносил рекламные объявления, три месяца ездил по Брюсселю на помоечной машине, собирал листья в парках. В том числе и в Лакене…

Барменом я работал не слишком долго. Я заметил, что совершенно забываю отца, когда пью. И пил в основном водку. Чистую прозрачную водку людям нетрудно перепутать с водой, поэтому мне легко удавалось разбавлять водку водой, притворяясь, что я при них открываю бутылку и разливаю ее по стаканам. Самая большая неприятность, которая может случиться у владельца ресторана, — это пьяный бармен, еле стоящий на ногах и спорящий блеющим голоском с посетителями относительно их заказов. Очень быстро мой мозг стал тонуть в алкоголе. Деньги, которые давала мне мать, я почти все пропивал. Наверно, в то время не было в Брюсселе бармена, которому была бы незнакома моя физиономия.

А потом мама умерла.

Она рядом с отцом умирала много раз — но однажды умерла по-настоящему. И я узнал об этом совершенно случайно. Из большого некролога в «Ле суар». Газета, вся в пятнах от остатков еды, валялась на шатком столе в какой-то из грязных, занюханных пивнушек в Моленбеке. Она и сейчас у меня. Мой отец не счел нужным сообщить мне о смерти матери. Но в некрологе он велел напечатать: «Погрузившиеся в пучину скорби муж, дочь Сара и сын Натан». Я позвонил Саре в Париж — она тоже ничего не знала. И мы на пару выли в трубку…