Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

В один из понедельников Ему пришлось отдать ключ от кабинета и подписать бумагу о том, что Он не делал запасного ключа, и воскресенье стало для Него не первым днем творения, а, скорее, судным днем недели. Даже покупки, на которые у Него обычно не хватало времени в остальные дни, Он не мог сделать, потому что немецкие магазины по воскресеньям не работают. Поэтому Он если покупал вино, то всегда ящиками, чтобы не случилось вдруг так, что в воскресенье оно у Него закончилось. Если Он не был в дороге, то мучился от необходимости как-то это воскресенье пережить и перетерпеть. Спал до полудня, потом пил кофе и ехал на велосипеде плавать в бассейн. На обратной дороге заворачивал в маленький польский ресторанчик в Шарлоттенбурге, чтобы поесть свою любимую курицу в сметане с картошкой — только там ее готовили почти так же, как Он ел в Польше. А еще хозяин этого ресторана, рыжий, краснолицый, коренастый мужик, громогласный, как труба, пан Анджей, который двадцать восемь лет назад приехал в Берлин из Гдыни, обнаружил в Нем родственную душу «почти родственника из Трехградья» и сообщал Ему самые свежие «вести» из Польши. Пан Анджей, не только добросовестный слушатель, но и ортодоксально верный проводник идеологии «Радио Мария», сообщал новости, мягко говоря, специфические, которых Он, вращаясь совершенно в другом кругу и живя обычно в другом мире, конечно же, не ведал. Чаще всего это были какие-то сплетни, досужие вымыслы, высосанные из пальца теории заговора либо бульварные пасквили. Одно у них всегда было кое-что общее: они касались тех, кто по какому-то вопросу либо полностью, либо частично не разделял мировоззрение пана Анджея. По его мнению, люди на свете разделялись на три категории: католики из кашуб (пан Анджей родился и вырос в Карпатах), католики из других мест и «сволочи». При этом у пана Анджея было очень четкое, почти средневековое понятие «католиков» и исключительно растяжимое определение «сволочей». Круг этих последних, в зависимости от политической ситуации в Польше, в мире и в его собственной жизни, неуклонно расширялся и постоянно актуализировался. Постоянно в нем, этом кругу, присутствовали, согласно номенклатуре пана Анджея, «вся эта жидовня, Бальцерович, педики и лесби, Путин, коммуняки, абортивные девки-проститутки, девки-лаборантки, которые пипетками оплодотворяют, желтолицые и синяки, болельщики гданьского „Лехии“, четверть мозгов налогового управления в Берлине, а также этот поганый неонацист-кровопийца без капли милосердия», как называл пан Анджей хозяина дома, в котором арендовал сорок восемь метров площади для своего ресторанчика. Спорить с паном Анджеем по вопросу католицизма, а тем более сволочей было невозможно, поскольку хотя образования у него почти не было, по его мнению — оно было полным и достаточным, что он выражал своим любимым «я свое знаю и, мать твою, финито или энде». Зато его вера в себя и в Бога была незыблема. Споры о вере вообще никогда не приносят ничего хорошего и, как показывает история, а в последнее время — и очень драматичная современность, часто заканчиваются ужасными несчастьями. Вера — это действие, а знание — достижение. Так же как действием является, скажем, бросание мяча в корзину, а вот получение премии — это достижение. Пан Анджей, судя по всему, эти два понятия путал. Ему было куда удобнее верить, а не рассуждать и не искать знаний. Причем верить не только в Бога, но и во всякую хрень и ерунду, которую он слышал и которая утверждала его во мнении, что эти «сволочи, мать их, не заслуживают никакого милосердия», хотя это слово ему, как католику из кашуб и слушателю торуньского радио, должно было бы быть близко. Поэтому Он в разговорах с паном Анджеем никто эти вопросы не поднимал, Он действительно любил курицу в сметане и не считал, что «Радио Мария» того стоило, чтобы Его этой маленькой кулинарной радости лишать. Он молча выслушивал недельной давности новости с того света от пана Анджея, поддакивал ему как конформист, когда дело касалось болельщиков «Лехии» из Гданьска, а потом вытаскивал из сумки испещренные значками листы бумаги и начинал читать, ожидая своей тарелки с курицей. Он этим сразу отгораживался от пана Анджея и в каком-то смысле вызывал у того удивление. Следствием чего становилась двойная порция картошки и порезанные кусочками яблоки, которые добавлялись в сметану, помимо маринованного лука. Он раньше об этом не думал, но теперь, по горячим следам утреннего разговора с главным врачом, Ему в голову вдруг пришла мысль, что мировоззрение пана Анджея могло быть не результатом отсутствия высшего образования, что с гордостью всегда подчеркивал сам пан Анджей, а результатом серьезного и продолжительного кислородного голодания…

Из Шарлоттенбурга Он возвращался домой и, попивая вино, читал журнал «Шпигель», который покупал по дороге в киоске на вокзале. Под вечер с радостью начинал думать о завтрашнем дне — и садился за работу. Правда, это было не то же самое, что в кабинете. Слишком тихо, слишком спокойно и удручающе пусто. И вот тогда на Него и нападали эти небольшие приступы воскресной тоски и одиночества. Ему вдруг резко хотелось чьей-то близости. И чаще всего Он начинал думать о сексе. Что же еще, как не секс, быстрее всего и надежнее всего дает ощущение абсолютной близости? Ничего! Мало кто сейчас пишет или говорит, что «они стали близки». Это устаревшее, старомодное выражение, некоторым старичкам и старушкам Его возраста напоминающее времена коммунистической цензуры. Он сам не мог бы вспомнить, когда именно слово «сближение» в языке было заменено в этом контексте на слово «секс» и когда выражение «они стали близки» заменило выражение «они занялись сексом». Которое уже тоже звучит достаточно анахронично, если сравнивать с однозначным «он ее трахнул». Но если оставить в покое слова, то все-таки речь во всех этих случаях идет о близости. Даже когда просто «трахаются». Просто там близость другая — интенсивная и короткая. Она реализуется при помощи тела, но регистрируется мозгом. Это чувствуют детеныши бонобо — благодаря эволюции — и знают проститутки, которые вообще слово «эволюция» считают названием какой-то опасной аллергии или смертельной болезни. Проституция — это ведь не что иное, как тысячелетний бизнес, построенный на синдроме тоски по близости. Некоторые семьи — такой же бизнес, только узаконенный. Что страшно радует адвокатов по разводам, которые только и ждут, чтобы что-то в этом бизнесе пошло не так.

По воскресеньям Он вспоминал о существовании Дарьи, Натальи, а также Юстины — когда они еще не жили вместе — главным образом именно в этом эротическом контексте. Это была очевидная тоска по их присутствию, но в основном — как героинь Его сексуальных фантазий. Это была не та тоска, какую Он испытывал, когда надолго покидал Патрицию. Меланхолическая и грустная, связанная с ощущением трогательного экзистенциального одиночества, а иногда и натурального голода. Ему не хватало ее тела тоже, конечно, но все-таки главным образом Он страдал и тосковал по ее разговорам, смеху, волнению, которое она в Нем вызывала, по ее взгляду и той суматошной заботе, которой она Его окружала, стоило Ему появиться. Только тогда, когда она была рядом, Он чувствовал себя цельным и в полной безопасности. Все это было покрыто налетом легкого и почти незаметного романтизма, иногда даже сентиментального, а в момент кульминации толкало Его на поступки, на которые Он никогда не считал себя способным. Однажды в порыве такой тоски Он вдруг начал писать стихи. Для нее, о ней и своей любви. Писал также любовные письма, которые, правда, не всегда отсылал. К счастью. Любовь, а тем более влюбленность всегда связаны с серьезной степенью поглупения, самому влюбленному не заметного. Он помнит, как после разрыва с Патрицией нашел среди вещей, которые она Ему отослала, свои любовные письма к ней. Даже если отбросить в сторону их обескураживающий стиль и архибанальность, нельзя не увидеть, что они до краев наполнены высокомерием, надменностью, ослеплением в сочетании с неслыханно мелодраматичным обожанием, в котором Он признавался в этих письмах Патриции. Он и сегодня не мог забыть румянец стыда, который горел у Него на щеках, когда Он, по прошествии лет, читал эти письма. А хуже всего — Он ведь писал их, будучи уже далеко не ослепленным первой любовью подростком. Когда в Его жизни появилась Патриция, Он был уже взрослым человеком, магистром, а она — Его тоже взрослой студенткой. И все-таки Он утратил рассудок и дал себя одурманить этой любви, и Патриция ответила Ему тем же самым. Может быть, именно в этом и заключается волшебство этого чувства? Оно лишает нас сил к сопротивлению и заставляет погрузиться в какое-то коллективное безумие для двух людей, во время которого мы становимся способными на самые великие и потрясающие поступки. Но и на самые глупые — тоже. Как, например, писание любовных вирш математиком.