Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

После рассказа об этом самом фурье-анализе, потому что это все-таки трудно было назвать лекцией, Он курил сигарету перед кофейней. Рядом с ним стояла коротко стриженная, худенькая блондинка в очках. Она робко подошла к Нему и насмешила Его, сказав: «Вот уже тридцать лет, то есть с самого рождения, меня зовут Натальей». Сразу после этого в беседе она сослалась на понятие гармонии в философии. Они провели целый вечер вместе. Она окончила математический факультет университета в Торуни, «потому что там преподавал Ингарден [35] Роман Витольд Ингарден (1893–1970) — польский философ, представитель феноменологии. — Примеч. ред . , а кроме того, это было ближе всего к ее маленькой Тухоли, где она родилась», а потом — философский факультет, «так, больше из каприза», здесь, в Познани. Она рассказывала очаровательные истории из области соединения этих наук. Он и не думал, что в философии было и есть столько математики. И столько философии в математике. Она очаровала Его своей эрудицией. И при этом у нее было великолепное чувство юмора. Она умела с невероятным сарказмом и интеллигентной иронией высмеять свои собственные недостатки и комплексы. Ее глаза, когда она смеялась, становились еще больше и еще ярче блестели. Прекрасно. А еще, когда она взрывалась смехом, ее грудь, непропорционально большая для ее худенькой фигуры, поднималась вверх и натягивала туго платье. Ему очень нравилось на нее смотреть, когда она смеялась. По разным причинам…

В течение двух месяцев после того вечера она написала Ему несколько десятков писем. Некоторые были настоящими научными статьями. Если бы их собрать и подредактировать — мог бы получиться великолепный учебник философии для всех, кто боится философии. В текстах этих писем встречались иногда стихи, которые она за последнее время прочитала и которые ее взволновали, между строк она очень осторожно говорила о своих печалях и желаниях, добавляла совсем чуть-чуть эротики, иногда прикладывала свое фото. В какой-то момент в этих письмах появился мотив одиночества и брошенности. Сначала — в общем, философском или даже литературном контексте, а потом все более явно она говорила о своем одиночестве. Она не хотела жить одна, без мужчины, и внятно об этом сообщала. Она хотела любить и быть любимой. С одной стороны, как бы иронизировала над романтической любовью, которая, по ее мнению, в Польше возведена чуть ли не в ранг святыни, а с другой — именно о такой любви мечтала и была к ней готова.

Он ей отвечал, комментировал, иногда утешал. Интересовался ее жизнью, ее делами, ее работой, ее настроением. Чаще всего писал ей ночью, часто — под утро. В припадке острой афазии, когда она Его спросила напрямую, чувствует ли и Он себя одиноким, назвал свое состояние «чем-то средним между неудовлетворением и эмоциональной пустотой». И даже не вспоминал, когда писал ей ночами, что рядом, за стеной, спит Юстина. Женщина, с которой Он живет и спит несколько лет. Правда, писал Он в пустой комнате, и в целом тогдашнее состояние своих отношений с Юстиной Он описал довольно точно. Это была в общем-то правда, которая, однако, при этом была совершенно не правдивым ответом на ее вопрос и могла посеять в ней надежду, что именно она сможет эту пустоту заполнить. Классическая афазия в Его подлом стиле…

Когда Он в очередной раз приехал в Познань, она неожиданно появилась на Его лекции. Вечером Он пригласил ее на ужин в ресторан «Меркурий» — других ресторанов Он в Познани не знал. Несмотря на свои частые визиты в Познань, в ресторане в этом городе Он был только однажды — после подписания контракта с университетом. Он помнил, что там подавали отличный французский луковый суп, столы были застелены невыразимо белыми скатертями, Ему понравилось вино, а в зале ненавязчиво играла живая фортепианная музыка.

В тот вечер они не разговаривали ни о математике, ни о философии. Она рассказывала Ему о крушении своей семейной жизни с закомплексованным, испуганным мужчиной, который хотел по причине патологической ревности запереть ее в глуши, в уединенной избушке лесника, без интернета, как цветную редкую канарейку в клетке. О своем побеге на два года в маленький городок в Непале, где она приходила в себя, работая волонтеркой в приюте, и о живописи, которая спасла ее от депрессии после развода и которую она обожает. О возвращении в Польшу, по которой она «зверски тосковала», но в которой никто ее по-настоящему не ждал. О своем «новом рождении» в Познани. О мучительных поисках работы, квартиры, друзей и о неожиданных приступах минимализма, которому она научилась в Непале.

Он оставлял ее на некоторое время одну и выходил на улицу покурить. В какой-то из этих выходов Он остановился у стойки регистрации отеля и оплатил номер на одну ночь. Расплачиваясь в ресторане по счету, спросил официантку, нельзя ли им забрать открытую бутылку вина с собой в Его номер. В лифте Он взял ее за руку. В номере она подошла к окну и задернула шторы. На ней было длинное цветастое платье с рисунком в виде подсолнечников с картин Ван Гога, застегнутое на маленькие, обшитые оранжевой тканью пуговки. Он дрожащими руками, стоя у нее за спиной, расстегивал эти пуговки одну за другой. А когда расстегнул все, она сама стянула его с плеч. Когда платье упало на пол, она повернулась к Нему лицом и улыбалась своими огромными, удивительными глазами.

Потом Он, обнаженный, стоял у открытого окна и пил из початой бутылки вино и курил сигарету, она, одетая в Его голубую рубашку, стояла в углу комнаты и рисовала ручкой на листке бумаги, которую нашла в гостиничной папке, Его портрет. Утром, когда Он проснулся, ее в номере уже не было. А листок с портретом Он и сегодня хранит в ящике стола в институте. На следующий день Он вернулся в Берлин. Она написала Ему через неделю. Прекрасное письмо о любви. Он это проигнорировал. Он пригласил ее в свой мир, впустил ее туда — и тут же выгнал за дверь…

Наталья. Сентиментально-романтичная и безусловно рациональная. Деликатная и хрупкая — и безоглядно твердая. Молчащая или щебечущая без перерыва. Стыдливая, иногда прямо-таки викториански целомудренная — а в другой раз не ведающая никаких границ развратная гетера. Покладистая и ищущая любой ценой компромисс — или совсем наоборот, властная и упрямая, непоколебимая в своих суждениях и решениях. Эта ее амбивалентность вела к тому, что только одно в ней было неизменно: она всегда была совершенно непредсказуема. Джоана была совершенно права, когда говорила, что ее кузина Наталья была «какая-то такая, ну вы понимаете, такая, как бы всегда двойная».

Но все-таки, думал Он, пытаясь развязать узел шнурка, которым была завязана коробка, вся эта история со случайной медсестрой в отделении амстердамской клиники, куда Он попал так же случайно, связанной с очень близкой Ему в свое время, но тоже совершенно случайно встреченной Им на жизненном пути женщиной, эта история все-таки совершенно необыкновенная, если не мистическая.