Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

Татьяна выпила залпом, поморщилась.

— Ну, не так, подруга! Ты так коньяк не пей. Это тебе не водка, не самогон. Опозоришься же в Москве. Коньяк нужно глоточками. Глоточками его нужно, так перекатывать во рту. И лимончиком его. Оп! Ну-ка, давай ещё разочек, тренировочную.

Татьяна взяла протянутую полную рюмку и выпила, медленно смакуя. Коньяк обжигал язык, но приятно щекотал где-то за ушами.

— И молодчина! Я тебе ещё кофту устрою гедеэровскую на таких пуговичках, как щеколдочки. Это вообще самая мода в городе. Поедешь, никто за деревню не примет. Когда едешь-то? Колись уже.

— Не знаю, Лид. Всё же не так и просто. Вон, до тебя слухи дошли, да только это всё сложно совсем.

— Женат что ли профессор твой? Вот ведь кобель!

— Не говори о нём плохо. Мне его, — Татьяна почувствовала, что краснеет, — словно небо послало. Мне кроме любви его ничего больше и не надо. А женат — не женат, какая разница? Он меня любит, я его люблю. А я его так люблю…

Татьяна захмелела и уже сама была не рада своим откровениям, но сдержаться не могла. Хотелось ей хоть кому-то, хоть одной живой душе рассказать о том, что внутри её, чем жила она эти месяцы. Потекла словами, поторопилась, повлекла к себе в душу. У Лидки уже и глаза повлажнели. Налила себе, налила Татьяне, выпила не чокаясь, словно звоном стекла боясь отпугнуть счастье чужое. В дверь официант с каким-то вопросом сунулся, погнала матом. Ей ведь только в журнале «Юность» про любовь иногда, да в ДК в кино индийском. А здесь что-то настоящее, тутошнее, от которого горячо и ноябре, хоть и не с ней это происходит.

— Ты, Лидочка, не говори никому, что он женат. Заклинаю тебя. Ты же знаешь наших, сведут с ума разговорами. Без толку болтают и на пристани, и в магазинах. Ну, хоть без злобы сейчас, а прознают, совсем плохо мне будет.

— Дурища ты, Танька! Да я могила! Ты же про моего Николая никому не треплешь. А кроме тебя о нем и не знает никто. Если бы растрепала, я бы первая узнала. Тут бы такое началось, пришлось бы сбегать куда подальше. Ты не думай, я всё понимаю. Ты душу мне вон как раскрыла. Я уже и не знаю, то ли плакать мне, то ли целовать кого. Всё равно кого, кто сейчас под руку подвернётся. Напоила меня любовью своей до пьяной страсти. Танечка-девочка, голубушка моя, подруженька. Я тебе только счастья желаю и терпения. Тебе же всё будет дадено. Ты же безгрешная. Ты с детства сирота перед Богом. Вот, как заговорила, — Лидка демонстративно плюнула на телефон, — про Бога даже вспомнила. А всё ты. Ты не волнуйся. Будете вы вместе. Это точно, что будете. И прости меня за всё.

— За что, Лид? — Татьяна осторожно погладила расплакавшуюся в скрещенные на столе руки подругу по сложной её причёске.

— А ни за что. Просто прости. Прости, что завидовать тебе вдруг сильно стала. Это моя зависть бабья от моей же глупости и моего же горя. Прости-прости. Я позавидую ещё часик и перестану. Приду домой, лягу со своим, если придёт сегодня, так ему такое устрою! Я к нему всем своим женским повернусь, чтобы почувствовал во мне меня, внутри почувствовал, где самое горячее и самое моё.

Лидка высморкалась в салфетку, промакнула глаза. Достала из ящика стола заграничную пудреницу на молнии, посмотрела на себя в зеркальце, скривилась.

— Ну, и как я в зал теперь выйду? Ох, Татьяна, дуры мы бабы! Ну, ничего-ничего. И дурам счастье положено.

Опять заглянул официант, протянул какую-то бумажку, что-то такое важное Лидке в ухо зашептал. Они вышли. Татьяна засобиралась. Взяла приготовленные подругой консервы, аккуратно сложила в рюкзак, сверху апельсины с треугольничками, пакет с печеньем и коробку зефира. Достала из кошелька две пятёрки, сунула под пресс-папье. Надела куртку, обмотала голову платком. В ушах толчками глухо ухала хмельная кровь. «Пьяная. Какая же я пьяная. И как стыдно, и как хорошо, и как хочется плакать. Дура я влюблённая. Дура несчастная. Дура! Дура!», — сказала себе Татьяна и почувствовала, что даже в мыслях язык у неё заплетается.

В зале скандалили. Лидка нависала над столом, за которым гуляла компания, уперев руки в крепкие свои бока, и орала на пятерых мужиков, не обращая внимания на пьяный гогот.

— Я тебе, блядь, покажу, у кого жопа в дверь не помещается! Тебя, говно, сейчас вставят в щель между вагонами, портки снимут да в гудок ручку от швабры засунут. Ты потом со своей жопой в тамбур не влезешь, пойдёшь пешком до Петрозаводска. Ты коньяку с дружками сколько выжрал? Считал? Или ты в кармане яйца свои считал, думал, что от недоёба их больше стало? Валяй, показывай. Сейчас лишние тебе отрежут, чтобы не звенели. Денег много заработали? Наряд приедет, заплатите за скатерть, которую прожгли, и за стекло, которое вашими головами разобьют. Ещё должны останетесь. Иван! — Лидка обернулась к стоявшему поодаль официанту, — Вызывай Кравчука. Скажи, чтобы быстрее ехал.

— Подруга! Подруга, не надо мусорню. Всё нормально, — из-за стола встал низенький жилистый мужичонка в пиджаке поверх синего спортивного свитера. Он обернулся к остальным, развёл руки и жестом показал угомониться. Гвалт стих.

— Подруга, мужики подгуляли. Работали много. Устали. Одичали у себя на плотах за сезон. Прости, подруга.

— Подруга у тебя знаешь где? — Лидка поправила причёску.

— Знаю, уважаемая. Всё знаю. Вот деньги, — он протянул Лидке несколько червонцев, — Здесь и за скатерть, и за коньяк в полном объеме. Мы же не урки какие. Так, повеселились мальца. — И уже обернувшись к своим: — Всё, ша! Собирайтесь, пошли.

— Во, видела? — Лидка подошла к Татьяне, на ходу одёргивая платье. — И так постоянно. Как смена заканчивается, прут к себе стаями. Голодные все до баб и до водки. Им там бригадиры пить не позволяют. Как что, премии лишают. А капусту хорошую платят. Вот, дорываются, безобразят. Эти на самом деле ещё тихие — шпана обычная. А бывает, бригада приходит, так там у кого три, у кого четыре ходки. Гуляют сутки, потом по дворам безобразят. Хорошо, что со сплавными договорились, они заранее в отделение сообщают, когда проблемная бригада деньгу получает. Обычно у вокзала козелок стоит. Дежурят. Господи, какого говна нахлебаешься на работе!

Мужики тем временем выбрались из-за стола и молча проследовали к выходу. Последний, самый молодой, задержался посереди зала, чуть согнул колени, наклонил голову набок и словно ваятель изобразил Татьянин силуэт. Осклабился, так что длинный белый шрам, идущий через скулу, выгнулся луком. Облизал верхнюю губу и только тогда вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Во! Как шёлковые. Танечка, ты куда собралась? Автобус только через час. Что это тебя понесло на улицу? Тю, — Лидка повернула Татьяну к свету, — ты, я смотрю, пьяненькая у меня.

Татьяна улыбнулась, поставила рюкзак с консервами на пол и обняла подругу.