Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

— Тогда я не понимаю, к чему этот разговор про беременность.

— Я сказала, что дурак.

— Принцесса, ведите себя прилично. Если назвали меня своим героем, то не выходите из роли.

— Балбес! — Сложно с тобой, ребёнок.

— Я не ребёнок!

— Хорошо, не ребёнок. Но ведёшь себя как ребёнок.

— А ты ведёшь себя как дурак.

— Сама ты дурочка, — неожиданно для себя ответил Валентин.

— Ах так? Прекрасно, тогда я тебе не скажу, что хотела сказать.

— И пожалуйста.

— Ну и пожалуйста! — Маринка пустилась бегом к пешеходному переходу. Там она обхватила Светлану за руку, повернулась к Валентину и показала ему язык.

Они миновали площадь и, не заходя внутрь вокзала, прошли к поездам. Светлана достала билеты и обрадовалась, что у них шестнадцатый вагон. Однако идти пришлось в самый конец перрона. Нумерация начиналась от Москвы. Проводница, не отвлекаясь от телефонного разговора, взглянула на них и кивнула — мол, заходите. В вагоне оказалось изрядно натоплено. Валентин отыскал нужное купе, убедился, что попутчицами у девушек оказались две пожилые интеллигентного вида дамы, загрузил сумку под полку и стал прощаться. Светлана подала руку, поблагодарила за то, что проводил и пригласила приехать в гости с женой. Маринка, скинув рюкзак, резко повернулась к Валентину, заглянула ему в глаза, вдруг приподнялась на носках, обняла за шею и поцеловала в подбородок.

— Мой герой!

— Маринка, меня примут за педофила, — укоризненно и нарочито громко сказал Валентин, обращаясь скорее к пожилым соседкам. Ему стало неловко от неожиданного проявления Маринкиной сексуальности.

Та словно почувствовала Валькину неловкость, повернулась к женщинам и, широко улыбаясь, выдала сакраментальное:

— Я акселерат. Мне можно. Помимо этого, я уже пересекла границу возраста сексуального согласия. Для меня это точка невозврата. А для вас?

Новоселье праздновали на Пасху. Воскресенский любезно предоставил под переезд свой Patrol. За три ходки все вещи оказались на новой квартире. Варвара с визгом носилась по коридору, путаясь у всех под ногами, и время от времени запрыгивала на новую двухэтажную кровать. Эту кровать Валентин собрал накануне из шведского конструктора вместе со столом, тумбочкой, полками и тремя книжными шкафами. Теперь его пальцы со свежими мозолями украшали полоски пластыря. Надюшка с мужем на кухне привешивали дверцы к купленному уже сегодня кухонному гарнитуру.

— Молодёжь! А ну, все ко мне вниз помогать! — Дядя Сеня появился неожиданно в компании Людмилы и Мариночки и торжественно внёс в прихожую запакованный в полиэтилен торшер. — Отличник, я твои книги притаранил. Чуть амортизаторы на дороге не оставил. Ты что, филиал библиотеки собрался открывать? Если бы я знал, что там два шкафа, точно не согласился бы. Оля, ты в курсе, что твой муж втайне от тебя все эти годы скупал в книжных магазинах самые тяжёлые книги?

— Семён Эдуардович, мой муж — гений. Ему позволительны некоторые слабости.

— Ольга, во-первых, слабости для мужчины — это карты, вино и женщины. А книжное стяжательство — это не слабость, а безумие, которое надо лечить либо медикаментозно, либо картами, вином и женщинами. А во-вторых, ты к нему излишне нетребовательна. Забаловала мне парня.

Спустились во двор. Оказалось, что Эскин припарковался у гаражей метрах в пятидесяти от подъезда.

— Эскузе муа, но ближе мне не подъехать, — оправдывался дядя Сеня, — тут какой-то альтернативно одарённый своё ведро поставил так, что мне на нормальном автомобиле и не протиснуться.

Он указал на припаркованный в метре от бордюра Patrol Воскресенского.

— Семён Эдуардович! Не называйте мой автомобиль обидными словами.

— Ах, это вот кто у нас нарушает правила парковки на дворовых территориях! Ну правильно. Недоучившийся аспирант. Пария. Отщепенец отечественной науки.

— Семён Эдуардович! — взмолился Воскресенский, — ну опять вы за своё. Ну, хотите, я сдам кандидатский и напишу эту чёртову работу?

— Нет уж, дорогой мой. Вам теперь наука противопоказана. Своей диссертацией вы нынче дорогу молодым талантам перейдёте. Оставайтесь, как и были, неучем. И переместите своё ведро, — он сделал ударение на этом слове, — на тридцать сантиметров к западу, ближе к любимой вами Америке.

Пока перетаскивали пачки с книгами, наверху накрыли стол, установили музыкальный центр и прикрутили подаренную Надюшкой люстру. В духовке наливалась карибским загаром утка. На плите потела латка с грибным гарниром. Запахи пищи торжественно вступали в морганатический брак с запахами свежего ремонта. Пришедший последним Валькин аспирант Григорий стремительно уронил в прихожей стеклянную банку с солёными огурцами. Квартира теряла невинность, превращаясь в жильё.

Потом хором подпевали Семёну Эдуардовичу: «За милых женщин, чёрт возьми, готов я пить крамбамбули. Крамбам-бим-бамбули. Крамбамбули». Эту песню частенько горланил Илюха. В каникулы после первого семестра он съездил домой и вернулся с огромным немецким аккордеоном. Всякий раз, крепко поддав, Илюха усаживался в общежитском коридоре, приваливался к батарее, раздвигал меха инструмента и заводил: «За то монахи в рай пошли, что пили все крамбамбули». Нервные пятикурсницы кидались в него тапками и прибегали к Валентину в комнату с просьбами «заткнуть это радио». Вообще, Илюха имел в общаге авторитет с самых первых дней поселения, когда возглавил битву с комендантшей за электрические чайники. К тому же благодаря его огромному росту и зверской наружности утихомиривать Илюху охотников не находилось. Но Валентина он слушался. Между ними установились столь искрение и доверительные отношения, какие возникают только в юности с первыми глотками собственной свободы и самостоятельности между симпатичными друг другу людьми. Их было двое. Во всех компаниях, в прогулках по ночной Москве, в стычках со шпаной на Гоголевском бульваре, в утренних пробежках до Нескучного сада и даже в походах к Ольге с Надюшей. Илюха, глядя на товарища, не то из солидарности, не то действительно волею чувства начал ухаживать за прекрасной Ольгиной соседкой. На экзамены Валентин с Илюхой взяли за правило заходить первыми из потока, к чему все быстро привыкли и занимали очередь уже за «академиками».

Воскресенский прописался в ту же комнату, что и друзья, но жил у родственников. Его кровать стояла вакантной для всевозможных гостей. Время от времени он неожиданно являлся в компании очередной смазливой фарцовщицы и жизнерадостно скрипел пружинами, пока друзья, укрывшись с головой, делали вид, что крепко спят.

— Свободная любовь — это хорошо, — разглагольствовал Воскресенский как-то утром, проводив очередную подругу мимо вахты и теперь с аппетитом поглощая со сковородки яичницу. — Запад пережил сексуальную революцию в шестидесятых. Теперь настала наша очередь. Общество нуждается в очищении от лишних идей, избыточного морального давления, матримониальных иллюзий. Секс такое очищение даёт в полной мере. Социальный имидж современного человека не может зависеть от того, с кем он спит: вон идёт жена такого-то, а это сидит муж такой-то. Это феодализм. Это несовременно. Брак даёт иллюзию стабильности, а на самом деле лишает человека права ежеминутного выбора. Зачем отягощать собственную совесть терзаниями адюльтера, если можно жить без адюльтера и без брака? Всё должно быть легко, по взаимному приятию и к взаимной радости. Общество всё время норовит самоорганизоваться за счёт семьи и семейных ценностей. Ему нужно лишить человека лишних степеней свободы. Вначале граница семьи, потом граница государства. И то и другое противно человеческой натуре. Семья — это идеология. Такой исторический нонсенс. Анахронизм. Мало того, семья вредна для самой популяции. Вот, скажем, я…