Даниэль Орлов - Долгая нота (От Острова и к Острову)

— Конечно, знал. Отец всё рассказал. Они с матерью даже на развод подали, но не успели. Он же внезапно умер. Собирался к вам с Татьяной на Соловки, и вдруг инфаркт. Дома, как назло, никого не оказалось. Мать в Переделкино, я на испытаниях. Он «скорую» вызвал, но те не успели. Приехали — он мертвый. Потом похороны, вся эта суета. Вам сейчас лет тридцать?

— Тридцать один.

— Ну, да. Тридцать один. Правильно. Я вас видел, когда вам было только четыре месяца.

— Как видели?

— Как видят детей. Вы лежали, закутанный в одеяло, а я смотрел сверху. Я ведь приезжал к Татьяне. После похорон разбирал отцовские бумаги, нашёл в ящике стола неотправленное письмо для вашей мамы с адресом, ну и отвёз на Соловки. Удивилась, когда меня увидела. Оказалось, что ей никто не сообщил. Такие дела.

Михаил поднялся с кресла, прошёл к секретеру, достал бутылку коньяка и две рюмки. Подкатил столик на колёсиках, разлил коньяк.

— Сказать по правде, Валентин, пусть неожиданно, но я рад этой встрече. Бог свидетель, никогда отца не осуждал. Он был хороший человек. И отцом был хорошим. Впрочем, это я уже потом понял. В детстве всё повзрослеть торопился, из-под опеки вырваться. А с матерью им вместе не жилось. Настоящей семьи не было. У него работа, экспедиции, наука. У неё свои интересы: рестораны, дома творчества, какие-то встречи, диспуты, книги. Меня вообще обузой считала. Отец воспитывал. В экспедиции с собой брал, в отпуск со мной ездил на море. А она большую часть года жила на даче. Там общество, известные люди, романы на один сезон.

— Она умерла?

— Бог с вами! Как и раньше живёт в Переделкино. Ей восемьдесят шесть, но ещё очень бодра. Соседи стонут. Характер! Очень непростой человек, даром что литератор. До сих пор не понимаю, что их связывало, — совершенно разные люди. Отец балагур, учёный, человек с очень лёгким характером.

А она — жеманная поэтесса, капризная, своевольная. Ей все мужчины руки целовали, ухаживали. И военные ухаживали, и писатели, и актёры, но выбрала почему-то отца. Впрочем, он тогда только-только диссертацию защитил. Молодой кандидат наук, преподаватель университета — вполне перспективный жених, да ещё и со своей жилплощадью. Большая отдельная квартира на Пресне, от отца его осталась.

— А кто он был? — Валентин пригубил коньяку.

— Дедушка наш? Врач. Профессор. Потомственный дворянин. А бабушка — племянница московского генерал-губернатора.

— Ничего себе! — удивился Валентин.

— А вы как думали? У нас с вами в жилах течёт дворянская кровь. Кстати, может быть, перейдём на ты? Всё-таки родные братья, хотя и два десятка лет разница.

— Конечно, Михаил, как скажете, — Валентин осёкся, — как скажешь.

— И прекрасно, — Михаил вновь разлил коньяк по рюмкам, — Ну так вот. Поженились родители перед самой войной. Отец в сорок втором на фронт ушёл, а мать сразу влюбилась в какого-то драматурга. Папа после контузии из госпиталя выписался — дома никого. Потом Берия драматурга посадил, она вернулась. Принял. В сорок седьмом я родился. Вообще, тогда он её ещё любил. Мать же красивая была, талантливая, эффектная. Конечно, он ревновал. Я маленький как-то на кухню ночью вышел — это уже в этой квартире, — а там отец стоит перед матерью на коленях и плачет. Мучила она его. Потому, когда папа сказал, что им нужно развестись, я не удивился. Да я взрослый уже был, в аспирантуре учился, — Михаил вдруг дотронулся до локтя Валентина. — Эх, а ты его так и не видел. И он тебя не видел. И потому чудо, что мы встретились. Чудо.

— Меня Эскин хотел с тобой познакомить. Давно. Я только в Москву приехал. Но я отказался. Не знаю, почему. Мне казалось, что это неудобно.

— Эскин, — Михаил поморщился, — это аспирант папин? Помню его. Отец в нем души не чаял. Я даже ревновал. Хотя что ревновать? У нас с отцом дружбы не было. Он хотел дружить с сыном, а сын очень хотел стать самостоятельным, независимым. От всех независимым. Юношеский максимализм. Сейчас понимаю, что дурак был. Но поздно. Очень поздно. Ничего, к сожалению, не вернуть. И слов уже не сказать, и прощенья не выпросить.

Михаил махнул рукой. Вновь разлил коньяк по рюмкам. Валентин смотрел на этого немолодого человека, оказавшегося его братом, и внутри него просыпалась удивительная радость узнавания. Он вдруг понял, что Михаил похож на отца. Похож гораздо больше, чем сам Валентин. И голос Михаила напомнил ему голос отца, слышанный единожды, много лет назад в гостях у дядя Сени. Ему вдруг захотелось обнять этого совсем незнакомого ему человека, и он удивился этому желанию.

За окнами стемнело. Валентин вспомнил про стол и отлучился, чтобы отнести его вниз. Лена смотрела телевизор. Валентин извинился, сказал, что должен опять уйти и что всё объяснит потом. Лена пожала плечами, кивнула на спящего Воскресенского — мол, ему все равно. Расспрашивать не стала.

Валентин вернулся в квартиру отца, где просидел с Михаилом до позднего вечера. Рассматривали фотографии, перебирали письма отца с фронта, листали тетради с его записями. С каждой минутой мужчины становились ближе друг к другу, понятнее. Они ощущали себя пусть ещё не родными, но уже совсем не чужими друг другу людьми. Неожиданная эта встреча ошеломила обоих, но и обрадовала. Казалось, что ищут они друг в друге черты отца, его продолжение. Только один сравнивает с отцом из своей памяти, а другой с отцом из своего представления о нём. И чувствовал Валентин внутри себя ту же долгую и высокую ноту, что расслышал ещё в самом детстве, внимая рассказам матери. Что-то, что через любовь её и память передалось ему глубокой и волнующей вибрацией крови.

Сергей Андреич, человек, заменивший ему родителя, воспитавший его и посвятивший ему свои лучшие годы, знал о том. Знал и никогда не позволял Валентину считать себя отцом. Только воспитателем, только учителем, только другом, — но не отцом.

Сколько Валентин себя помнил, отчим всегда был рядом. Он воспитывал Вальку с полутора лет, как переехал к ним, женившись на матери. Первые о нём воспоминания: нескладный, высокий, сутулый человек, ведущий за руку маленького Вальку по дорожке к берегу моря. И ещё вот это: мать с обозначившимся животом, сидящая на кровати и штопающая Васькину куртку, а рядом Сергей Андреич на низкой деревянной табуретке перед «голландкой» подбрасывает в топку щепочки, распущенные от полена блестящим складным ножом. Сколько тогда было Валентину? Не больше двух лет. А помнит. Мать смеялась: первое, что Валька сказал, — было «сожа». Не «мама», а «сожа», что явно происходило от «Серёжа». И когда родилась Кира, отчим больше занимался с Валентином, действительно воспитывая Вальку как сына. Только не своего сына, — княжьего. Он и звал-то его ласково «княжич», а маму — «княгинюшка». Они прожили с матерью двенадцать лет. И все эти годы словно служил Сергей Андреевич жене и детям её, не позволяя себе ни повелевать, ни настаивать, а лишь только любить. И сам любви не требовал. Довольствовался тем, что был рядом. А любила ли его мать? Наверное. Не так, как любила она всю жизнь отца, — иначе. Но, конечно же, любила. Как можно не любить своего?