Александр Мелихов - Свидание с Квазимодо (журнальный вариант)

Дверь медленно отворилась, за нею было светло, как солнечным днем. И в свете невидимого солнца пред нею предстало чудище безобразное — на кривых-то на руках когти звериные, спереди-сзади горбы верблюжие…

Она зажмурилась и помотала головой, чтобы отогнать этот морок, поймала уворачивающийся звонок, прижала его к ободранной стене и надавила на белую кнопку.

Звон оглушил ее, но подкосившиеся ноги словно вросли в загаженный бетон. «Беги, беги, беги, беги!!!!!!!..» — но она не могла сдвинуться с места.

Дверь медленно отворилась, за нею было светло, как солнечным днем. И в свете невидимого солнца пред нею предстал — ЕГОР! Как она не подумала, что ведь и он мог читать ее признания и разговаривать с нею из облака!

Но нет, Егор не стал бы хитрить, он бы сразу поговорил с нею, как с запутавшимся ребенком, к женщинам он вообще снисходителен, как к детям, за то они его и любят. Она зажмурилась и помотала головой, чтобы отогнать этот морок, поймала уво-

рачивающийся звонок, прижала его к ободранной стене и только-только хотела надавить на белую кнопку, как кто-то невероятно сильный накинул ей сзади на горло что-то холодное и режущее (гитарная струна, каким-то чудом догадалась она) и опрокинул себе на грудь. В глазах стремительно потемнело, но она еще успела увидеть, как дверь медленно отворилась, и за нею открылся целый мир, невероятно прекрасный и невероятно грозный. Он уходил наклонно вверх, как пойма Убагана, но ему не было конца, и он безостановочно менялся, словно узоры во вращающемся калейдоскопе.

Золотое-презолотое пшеничное поле спустя мгновение окружило ее и укрыло с головой дождем зерна, и она поняла, что сейчас в нем утонет и задохнется, как несчастный Гольц, но это не вызвало в ней ужаса, было просто интересно, что будет дальше, и калейдоскоп не обманул, она оказалась на берегу лазурнейшего океана, вместо прибоя, обшитого пышнейшими кружевами метровой толщины, но не успела она разнежиться, как из океана поднялась гигантская волна высотою в горный хребет и, стремительно докатившись до берега, накрыла ее, закувыркала и потащила за собой. Она пыталась сопротивляться, но не слабым человеческим ручонкам было бороться с этой вселенской мощью, она лишь держалась изо всех сил, чтобы не вдохнуть неправдоподобно прозрачной изумрудной воды. А когда кончились силы задыхаться, она простилась с жизнью и вдохнула полной грудью.

Это было никогда еще не испытанное наслаждение — после стольких часов удушья вдохнуть всей грудью прохладный горный воздух. Над нею сияло лазурнейшее небо акдалинского вокзала, сама она стояла на берегу прозрачнейшего прыгучего ручья, а впереди, в распахе изумрудного ущелья возносилась выше небес снежная вершина, склоны которой то золотились, то переливались всеми цветами радуги, словно исполинская петушиная шея.

И вдруг безмятежная вершина взорвалась с ничуть ее не испугавшим громом утысячеренного папиного пресса, и из нее жахнул неохватный столб алой крови,

в считанные мгновения залившей небосвод, и все вокруг сделалось кровавым. Однако не успела она забеспокоиться, как кровь стекла к горизонту, превратившись в рубиновый закат воистину неземной красоты, и она поняла, что такое неземная красота: это красота мира без человека. Бесчеловечная красота.

Так вот оно что! Так вот о чем мы грезим! И как же тщетно нашу мечту о красоте мы связываем с человеком, маленьким и бессильным… Красота, которую мужчины и женщины ищут друг в друге, лишь жалкий отблеск той красоты, которая чудится нам в наших мечтах, ибо грезим мы не о мизерном человечке, но о прекрасном и грозном мире, в котором грозное, как в музыке, и есть самое прекрасное. Красоту, которой мы жаждем, может подарить разве что вселенная.

А может быть, не в силах даже она.

Меж тем рубиновый закат раздвинулся, подобно театральному занавесу, и ей открылась быстрая, но совершенно гладкая, как стекло, река, без всякого берега переходящая в бесконечную, даже без горизонта равнину, удивительно ровно, будто стол зеленым сукном, покрытую нежной зеленой травкой, по которой с мечтательными улыбками на отрешенных прекрасных лицах вечно гуляли какие-то люди в чем-то светлом и легком, и сами они были такие невесомые, что и травка под ними не шевелилась. И хотя до них было далеко, как до луны, она узнала среди них и маму, точно такую же, как в жизни, но каким-то чудесным образом невероятно красивую. И совсем не строгую. Но и не растроганную. А просто неземную.

Она перевела взгляд на ближний берег и, несмотря на невероятную даль, узнала папу, спешащего к реке в своем расстегнутом гэдээровском пиджаке, и, хотя папа был обращен к ней спиной, она все равно видела, что лицо у него молодое и бесшабашное, как будто он отплясывает барыню, барыню, сударыню-барыню. Потряхивая чубом, черным и блестящим, как перекаленные стружки, он перепрыгивал с кочки на кочку по какой-то мусорной свалке, ничуть не опасаясь во что-то вляпаться, потому что земная грязь его больше не касалась. Он допрыгал до реки и спокойно зашагал по воде, которая лишь слегка вдавливалась под его ногами не глубже пружинного матраца. И течение его совершенно не сносило. А когда он вышел на берег, нежная травка под ним тоже лишь едва прогибалась. Легкой молодой походочкой он спешил навстречу маме, но чем ближе к ней он подходил, тем отрешеннее и прекраснее становилось его лицо и тем незаметнее шевелилась под ним трава.

А когда они совсем сблизились, трава под его ногами и вовсе перестала шевелиться, и, не узнав друг друга, они разминулись и пошли каждый своей дорогой.