Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Рябцев пробежался по списку глазами. Значилось шесть фамилий. Две женские. Одна из них показалась знакомой.

— Лопухова? — спросил капитан.

— Да, из Москвы.

— Имен не вижу, — сказал Рябцев.

Чеченец достал другой лист и зачитал имена и фамилии вслух. Лопухова Мария значилась в списке последней. Стараясь не думать о неожиданном совпадении, Рябцев отрешенно кивнул.

— Я должен подумать, — сказал капитан. — Встречное условие… В ноябре трое моих подчиненных пропали. Хочу знать об их судьбе.

— При каких обстоятельствах пропали?

— При нападении на колонну.

— Почему ты решил, что я должен знать о них?

— Одного из них видели в лагере.

— Напиши фамилии, выясним… — без особого энтузиазма пообещал Кадиев и через стол подсунул школьную тетрадку с карандашом.

Рябцев вывел три фамилии.

Кадиев мельком взглянул на список, вырвал из тетради лист и спрятал его в нагрудный карман.

— Объяснять, думаю, не нужно, что всё это должно остаться между нами. Не все здесь захотят нянчиться с тобой, как я… — предупредил Кадиев. — Всё понял? Если что, расплачиваться придется жизнью. На раздумья у тебя нет времени. Завтра вечером — крайний срок. Я должен знать, да или нет…

Хаос и непредсказуемость, непролазная грязь, зловоние и нищета, целенаправленное и бессмысленное уничтожение всего живого, обесценивание жизни, и в то же время неодолимый, инстинктом диктуемый страх за свою шкуру… — вот и все, что скрывают под собой военные сводки и оперативные данные, вся та дымовая завеса, которая колпаком висит над театром военных действий и не позволяет увидеть действительность такой, какая она есть…

Прибегая к радикальным мерам, сгребая мусор в кучу, чтобы уничтожить всё то, что уже отжило или является уродливым с рождения… — только таким нехитрым способом можно расчистить место под что-то более жизнеспособное… Логика как будто бы железная. Однако, глядя на вещи со стороны, трудно бывает вникнуть в их суть. Это правило тоже было железным. Так уж устроен человек: своя рубашка всегда ближе к телу.

Зло навязывает непротивление и повиновение — как себе, так и вообще. И понять, что оно иррационально и разрушительно, осознать все ужасающие последствия безграничного господства зла можно, лишь испытав его воздействие на собственной шкуре. Зло с начала времен навязывает себя как законную и единственно возможную форму бытия. Но, в отличие от добра, своей противоположности, оно почти всегда безлико. Некоторые даже сомневаются в том, что эта древняя, могучая, мощная сила — и есть зло. Открыть глаза сомневающемуся в реальности зла может только прямое столкновение с ним. Потому что одно дело — знать, что так было и что так будет еще не раз. Другое дело — оказаться соучастником, собственными глазами заглянуть в ад, стать свидетелем того, как адские жернова перетирают судьбы людей в порошок, но при этом не быть в состоянии что-либо изменить…

Личный предел лишений всегда кажется пределом абсолютным. Видимо, поэтому до сознания с трудом доходит, что кто-то другой, оказываясь в аналогичной ситуации, может быть в равной степени восприимчив к боли. Еще труднее представить страдание другого уровня, превышающее твое собственное. Где-то здесь, по-видимому, заложен предел, переступить через который большинству простых смертных просто не под силу…

День назад, когда Степан по привычкепустился в свои рассуждения, и Рябцев слушал его в пол-уха. Но его неожиданно как ошпарило: Степан говорил о том же! Чем-то напоминая бездомного пса, которого жизнь приучила довольствоваться малым, старый «раб» умел пригреться где угодно, лишь бы не гнали.

— Весна будет ранняя. Я всегда заранее чувствую. Когда кровь во рту из десен… весна скоро, оттепель. Потом черемша пойдет. Снабжение получше станет. Не так голодно будет, заживем. Всё будет нормально…

Отогревая покрасневшие от холода руки об обжигающие стенки жбана и едва не обнимая печку, второй вечер подряд Степан рассуждал об одном и том же. Понять его было очень трудно. Что могло быть нормально? Но невозможно было не слушать.

— Ты, главное, не это… не расстраивайся. Ты не один, даже если совсем один. Я тоже так думал сначала. Всё настоящее… кажется, что оно где-то там, далеко, где нас нет. А когда привык, открываю глаза, смотрю — как стоял мир на месте, так и стоит. Ничего не изменилось! Птицы поют, лес, сосны, небо. Красотища! Такое же всё, как было. А что, хуже разве стало? Ну, хорошо, погань вокруг, зараза, гады всякие. А лесу какая разница? Ему всё равно. Ты только послушай. Я их все тут наперечет знаю, деревья! Они даже шумят по-разному.

Последние слова заставили Рябцева на миг задуматься.

— Ну, ты слышишь? — спросил Степан.

— Тихо вроде, — проронил Рябцев.

— Тихо… Эх ты! — Степан чуть, было, не сплюнул. — Не понимаешь ты ничего. И за что вам только звания дают? Попал в переплет и думаешь: да за что мне всё это? Сердце, небось, сжимается от жалости к себе… Там, небось, из настоящих тарелок едят. Спят в кроватях. А я тут мыкаюсь, неизвестно за что… А ты не думай про то, как там. Жизнь — она везде жизнь. Везде можно быть человеком. Везде! — Степан убежденно кивнул головой. — Слышишь, капитан? Я же не просто так, чтобы потрепаться. Чувствую, бродит у тебя вот здесь… — ткнув себя в грудь, Степан продолжил шепотом, чтобы не мешать солдатикам, затихшим по своим углам: — Тут ведь как чуть сдашь — и поехало вкривь и вкось, уже не остановишь. Так что давай, подтягивайся…

Через минуту Степан, покряхтывая, встал, взял пустой котелок и хотел, было, идти, но замешкался.

— Жизнь, она, конечно, одна, зато длинная, — добавил он. — Ты посчитай, сколько дней, часов, минут. У тебя сейчас одно на уме: все они черти, душегубы. Разве нет? Я тебе скажу так: они тут ни при чем. Всё дело в нас. А у них традиции такие — лихачить, задираться, верхом ездить. На таких, как ты да я. Невесело, конечно. Битый небитого везет, так получается. Но не виновата лошадь, что четыре ноги у нее… Жизнь продолжается. Деревья шелестят. Утро наступает. Птицы щебечут. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Кем ты раньше был? — впервые спросил Рябцев Степана о его прошлом. — Не всю ведь жизнь шабашил?

Степан опустил котелок на землю, сел на прежнее место, сложил на коленях свои тяжелые корявые руки и ответил:

— Дураком был.

— По профессии? — Губы Рябцева тронула улыбка.

— Может, и по профессии, кто его знает? Зато теперь — раб… Раб Божий. Вот тебе и профессия. Это состояние такое, понимаешь? Что дальше будет — не знаю. Ну и ничего, Ему виднее.

— Кому ему , дядь Степ? — раздался из угла басок Емельяна. — Хозяину твоему, что ли?

— А кто его знает? Говорю — Ему! Ты б не умничал, ишь нашелся… Мир, небось, не мы с тобой придумали. Кто ж его сделал, если не Бог?.. Деревья, вон, шелестят — не каждое само по себе, а как в хоре. Кто их заставляет? Ветер? А он кто такой, ветер? Да никто! Раб он! Такой же, как ты и я. Все мы — рабы! А хозяин один на всех… — Дядя Степа замолчал и насупился, но затем всё же пояснил: — Ну а когда совсем невмоготу становится, они мне и говорят: эй, Степа, кончай дурака валять. Смотри по сторонам! И терпи! Вот я и терплю.