Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

— Да, больше, чем я прошу! Да! — подтвердила Нина. — Хотя… не знаю, — тотчас же отреклась она от своих слов.

— Вы в монастырях бывали когда-нибудь? — помолчав, спросил Владыка.

— Нет, по-настоящему нет. Заходила, но так… из любопытства.

— В Петербурге?

— В Москве… Я в Москве живу.

— Съездите в Оптину Пустынь… Есть такой монастырь под Калугой. А рядом, неподалеку, и Шамординский, женский.

— Просто так? Приехать и что?

— В Шамордино спросите матушку Амвросию, игуменью. Скажите, что я вас послал…

Владыка говорил медленно, речь его лилась спокойным прозрачным ручьем. Теперь он рассказывал о вещах скорее незначительных, как Нине казалось. До ее сознания долетали лишь обрывки фраз, и у нее появилось чувство, что обращаются вообще не к ней, а к кому-то другому. В голове стало гулко и пусто. А в душе опять поднималась какая-то гарь, опять что-то тлело внутри от жгучего стыда. Стыдно было даже не за то, что она не в состоянии сосредоточиться и заставляет пожилого человека делать над собой усилия. Неловко было за свою внутреннюю грязь, к которой пришлось прикоснуться постороннему человеку. Стыдно было за всё. Новое, какое-то всеобъемлющее чувство вины и сожаления охватило ее с необычайной силой.

— Главное, не волнуйтесь, — сказал владыка, опять улыбаясь одними глазами. — Всё будет хорошо. Главное, не обманывайте себя… Не греши больше! — повелительно провозгласил он и, накинув Нине на голову епитрахиль, дал ей опуститься на колени и стал читать разрешительную молитву…

Поездом она доехаладо Калуги. От вокзала добиралась на автобусе. О ее приезде в Свято-Амвросиевскую пустынь — девичий монастырь под Шамордино, — куда она отправилась через неделю после возвращения из Петербурга, никто не был предупрежден. Но как только она спросила на входе, как найти мать Амвросию, настоятельницу, и объяснила, что благословение на поездку получила от владыки Ипатия Величкова, ее сразу же провели по длинной аллее вглубь огромного, как Нине показалось, старинного монастыря.

Две женщины в платках шли навстречу с подносами, несли свежий хлеб. Когда они приблизились, от буханок пахнуло терпким, кисловатым духом дрожжевого теста, напомнившим что-то давнее, хорошее, размывшееся в памяти.

Светлые лица монахинь, провожавших Нину к настоятельнице, тоже удивляли своим спокойствием и беззаботностью. В их обществе она сразу почувствовала себя легко. Но подстегивал стыд. Всё тот же зудящий стыд за себя и за всех, кто жил вне этих стен. Ей вдруг казалось, что она в чем-то обманывает этих женщин, воспользовавшись их простодушием. И неожиданно для себя она подумала: а что, если бросить всё и поселиться здесь, и быть как они, как эти монахини? Есть каждый день монастырский хлеб. Жить в простоте, в чистоте, без этого липкого налета, от которого в привычном, нормальном мире всё равно не отмоешься. В грязи придется сидеть всегда. В Москве, дома, везде… И действительно, как ни всматривалась она в себя, она вдруг не находила ни единого незапачканного уголка в своей душе. Внутри налета было даже больше, чем снаружи. Что-то навсегда утраченное, не такое чистое, как прежде, она угадывала даже в жизни дочери, в ее детском секретничании, в их изменившихся отношениях, и в то же время — о, парадокс — что могло быть для нее дороже на свете?..

Мать Амвросия, настоятельница, встретившая Нину на крыльце, оказалась довольно молодой женщиной, не больше сорока. Высокая и синеглазая, с головы до пят в черном, с той же, как у монашек, молочной бледностью лица, — на нее сразу почему-то хотелось смотреть не сводя глаз.

Она пригласила Нину пройти вовнутрь. Миновав тихий душный коридор, они вошли в тесное, скромно обставленное помещение. Не то личный кабинет, не то келья. Настоятельница предложила присесть. У стола стоял единственный в комнате венский стул.

— Ничего, я не устала, — сказала Нина, благодарно улыбаясь, и вдруг добавила: — Мне вдруг подумалось, что хорошо бы жить, как вы… — Переведя дух, она от смущения потупилась.

Мать Амвросия посмотрела на нее с удивлением.

— Мне тяжело жить… там. Я всегда это чувствовала. Я всегда боялась признаться себе в этом, не знала, как быть… — без преамбул заговорила Нина. — С чего начинать? В моей семье… Нет, этого нет… Вы извините меня… Это правда, в душе я всегда мечтала о такой жизни, — сбивчиво продолжала она. — Но я ничего о ней не знаю.

— Вы наверное поэтизируете нашу жизнь, — предостерегла настоятельница. — Жить в монастыре нелегко, это труд, большой труд. Не все на это способны. Даже если кажется, что хорошо было бы так жить. Не каждый человек способен полностью отрешиться от внешнего мира, несмотря на искренний порыв своего сердца.

— Вы считаете, что я… — Нина осеклась, понимая, что ждала каких-то других слов; мягкий голос игуменьи звучал как-то слишком буднично. — Тогда что мне делать?

Игуменья на миг придержала ее теплым сочувственным взглядом:

— Буду откровенна с вами… Разве это ваш мир? — спросила она.

Казалось странным, что игуменья могла сделать столь категоричный вывод сразу, даже не углубляясь в разговор, не дав сказать всего.

— Тогда… можно я тоже буду откровенной?

Игуменья одобряюще смотрела ей прямо в глаза.

— Тот мир тоже не мой. Там… там нечем дышать. И не к кому обратиться. А когда я всё же пытаюсь, все не так меня понимают.

— Нужно найти этот мир в себе. Если вы сможете изменить свою внутреннюю жизнь, мир вокруг тоже изменится.

— Да, так говорят… Я читала об этом, — Нина разочарованно вздохнула. — Якобы это типичная ошибка многих людей. Даже тех, кто ищет выход… по-настоящему. Уделять внимание только себе — это просто. Но под предлогом своего… своего спасения многие забывают о спасении других… недостаточно об этом думают.

Игуменья сразу согласилась с ней:

— Правда, это распространенная беда. Но всему свое время. Ребенок, до того как он начинает носить обычную одежду, спит в пеленках.

— Вы хотите сказать, что я еще не доросла?

— Я этого не сказала… Решение, настоящее решение, приходит к человеку само. Нам дана свобода выбора, возможность решать, что для нас лучше, если хотите, — с заминкой добавила игуменья. — Но сами мы решения не принимаем.

В голове у Нины была теперь еще большая путаница. Прямота и особенно тон, которым столь важные вещи говорились как нечто само собой разумеющееся, — всё опять казалось слишком непривычным.

— На этом я далеко не уеду, — вновь вздохнула Нина.

— Я почему-то уверена, что, когда вы вернетесь домой, в душе у вас что-то прояснится. Само собой. Так часто бывает, — подбодрила игуменья, и лицо ее озарилось теплой, женственной улыбкой. — Главное, не бояться совершить первый шаг, набраться мужества. Перед лицом такой безысходности, которую вы чувствуете и описываете, и лед трогается.