Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Всё вставало на свои места. Тон ведущего вдруг становился внятен. Понятными становились намерения молодых ассистентов во фраках. Непонятным самому себе оставался только сам человек. В его голове набатом начинали звучать вопросы… Чего ты ждешь? Чего ты хочешь от жизни? Что ты здесь делаешь?

Действо продолжалось…

Какой-то невзрачный худощавый молодой человек с сальными волосами и глазами безумца взахлеб пересказывал в сторонке притчу о свиньях, знакомую по смыслу и тону, но в то же время звучавшую в данной обстановке совершенно по-новому. К тому же молодой человек сильно перефразировал текст Писания:

«Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее. А кто потеряет душу свою ради меня, тот сбережет ее…»

Какая взаимосвязь существовала между только что сказанным и притчей о том, как Бог сотворил мужчину и женщину, чтобы «прилепились они друг к другу, и стали одной плотью» — эту притчу оратор также пересказывал собравшимся, — оставалось загадкой… Худощавый меж тем исступленно выкрикивал: «Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его… Вырви! Вырви, не раздумывая!..»

Подальше, в той стороне зала, где было светлее, разыгрывались «сцены греха».

«Во имя любви и плодородия!» — провозглашал очередной ведущий.

Но даже смотреть туда и то давалось с трудом. Хотя именно туда и стекалось наибольшее число зрителей… Душу вдруг разъедала сама идея греха, который можно демонстрировать перед толпой как нечто зрелищное, драматургическое. Такой грех, лишенный оболочки, удерживавшей его в некой компактной, ограниченной форме, казался, в сущности, страшным. В таком виде его даже невозможно было примерить на себя. Где-то здесь наступал предел понимания…

…Он видел, как мать, дородная красавица, у которой вместо лица была морда волчицы, кормила с ложки взрослых чад своих, пока они, озорничая, хватали друг друга за галстуки, связанные из волчьей шерсти.

…Он видел, как сухощавый, в летах мужчина в форме армейского генерала (о чем свидетельствовали лампасы) и с короной Российской империи под мышкой объяснял собравшимся ротозеям, что люди — это запрограммированные роботы, что все они, и даже стоящие сейчас перед ним, — гуманоиды, которых послали на землю для реализации никому не ведомой программы. Поэтому-де они ограничены в своем знании и не понимают главного. Чего именно — генерал тоже не объяснял. При этом он не переставал кому-то подмигивать, хотя, возможно, это был просто тик.

После чего он достал откуда-то икону Владимирской Богоматери, повернулся к стене и стал заколачивать в стену гвоздь — прямо иконой. Гвоздь согнулся. Он попросил другой. Ему предложили просверлить дырку дрелью и ввернуть шуруп. Кто-то уже пытался протянуть удлинитель. Но оратор настаивал на своем: гвоздь нужно именно вбить, и непременно иконой… В конце концов ему это удалось. Повесив на изогнутый гвоздь икону и показывая на образ ладонью, он выкрикнул:

— Все грехи беру на себя! Все! Вы безгрешны… Все безгрешны…

…Он видел, как предавались забаве полтора десятка мужчин. Некоторые лица казались ему знакомыми. Обступив плотным кольцом низкорослого малого в истрепанном костюме, компания потешалась над ним, развлекаясь тем, что дружно его щекотала. Измученный смехом, несчастный из последних сил голосил: «Я не американец! Не американец я! Венгр я! Потомственный венгр с чисто русской дворянской фамилией! Не боюсь щекотки!..»

«Тогда чего орешь как резаный?.. Заткнись, Гробастый! Заткнись! — заходился от хохота толстяк, щекотавший беднягу с особым тщанием. — Из венгров, удравших на чужбину, у нас даже корм для собак не делают, одни удобрения. Один компост, Грабе! На котором не вырастишь и огурца. Только цветы! Цветы зла! Цветы зла!» — верещал толстяк.

«Ой, не могу! Ой, не могу!» — голосил венгр, называвший себя американцем…

…Он видел, как чья-то мать вытирала слезы чужому ребенку, принимая его за своего собственного. В то время как отец ребенка — это почему-то было хорошо известно всем — в чем мать родила, бледнотелый, обросший по всему телу волосами, с вертикальным шрамом через всю грудь, скакал по залу, прикрывая гениталии пятерней, в поисках какого-нибудь тряпья, чтобы прикрыть наготу. Зал взрывался от смеха. Все показывали на него пальцами и кричали ему вслед: «Хвост-то, хвост себе оттопчешь!»

…Он видел, как какой-то чернобородый мужчина, наручниками приковав светловолосую девушку к черному железному столбу, подпирающему потолок, сбросил с себя штаны и стал вшивать в свой фаллос блестящие металлические шарики. Левой рукой придерживая фаллос, правой рукой он орудовал иглой с ниткой. Наложница не сопротивлялась. Но было видно, что страх переполняет всё ее существо и парализует настолько, что она даже не может позвать на помощь.

…Он видел, как другой оратор, забравшись на трибуну с надписью «Peret mundus et fiat justitia» [18] Правосудие должно свершиться, даже если погибнет мир (лат.). , вещает перед аудиторией:

— Это и есть катарсис! Мы не знаем, реально всё это или нет! В этом и заключается хамство. Хамство автора и хамство вообще. А именно: мы не можем, мы не имеем права описывать всё, что хотим. Художник, как и любой другой человек, не вправе просто констатировать факты. Он не может видеть всё . Он должен смотреть на мир через призму. В противном случае он становится соучастником происходящего. И речь идет не только о призме его таланта, но о чем-то более насущном для мира и людей…

Он видел, как зверь, ряженный в человека, облизывает младенцам животы…

Он видел, как люди, не зная, как избавиться друг от друга, выгрызают друг другу глаза…

Он видел деву в темной мантии, стоявшую на невысоком пьедестале и обращавшуюся ко всем, кто был готов ее слушать. У него было такое чувство, что обращается она к нему одному и что это — сама Богородица. Эта дева тихо молвила ему:

— Тебе не нужна операция. Ты спасешься благодаря протеинам… Ты спасешься благодаря протеинам… Ты спасешься…

…Однажды к нему подошел Канцеляриус в тюбетейке.

— Теперь ваша очередь, Scriptor! — с усмешкой сказал старик на непонятном языке; но он почему-то понял его. — Возьмите!

Он застыл в нерешительности. Взглянув на свою зеленоглазую соседку, которая стояла рядом и с любопытством следила за его реакцией, он вдруг понял, что и она заодно с низкорослым, что все здесь с самого первого дня заодно.

— Жутко интересная вещь, — утвердительно кивнула соседка.

— А вы откуда знаете?

— Уже прочла одну такую… вещицу.

— Понравилась?

— Тот, кому не нравится, сюда больше не возвращается, — ответила она и звонко расхохоталась.

Девушка от всей души заливалась смехом, показывая розовое нёбо.

— Вам понравится, — заверил коротышка в квадратной тюбетейке, еще раз тряхнув перед его лицом кипой листов: