Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

14 декабря

Смысл таких вот записей — а казалось бы, что может быть более праздным и бесплодным? — да и смысл всего прожитого, сказанного, сделанного и даже недоделанного, по-настоящему становится понятен тогда, когда начинаешь понимать, что живущие с тобой рядом, в одном с тобой временном измерении, однажды сгинут с этой земли, как и ты сам, что другой мир, новый и неведомый, придет на смену существующему и что этот новый мир ничего не будет знать о нас, кроме того, что мы сами о себе захотим ему сообщить. До тех пор, пока не найдешь в себе мужества смириться с тем, что твоя жизнь — всего лишь штрих на безграничном узоре времени, всего лишь мизерная зарубка на тысячелетнем древе, до тех пор, пока не научишься жить с такими представлениями о себе как с чем-то естественным, врожденным и непреложным, до тех пор, пока не будешь исходить в отношении ко всему из понимания случайности своего появления на этот свет, — всё в жизни будет условностью и заблуждением…

15 декабря

Тяга к творчеству, к совершенствованию заложена в каждого, а разрушительные задатки, часто сопутствующие этой тяге, и даже способность к саморазрушению, которая иногда берет верх над инстинктом самосохранения, можно рассматривать и как одно из сильнейших вспомогательных средств, дарованных нам для воплощения своих «талантов». В этом смысле способность отдавать себе отчет в своей изначальной ничтожности — единственно действенная терапия, способная остепенять в нас разрушительные инстинкты. И вообще, лучше не упускать из виду эту простую закономерность: разрушителем становится не тот, кто унижен и оскорблен, а тот, кто ощущает себя в ничтожном положении и вместе с тем убежден, что это положение несправедливо, т. е. считает, что он заслуживает большего.

16 декабря

В унижении, в приниженном существовании, будь то обездоленность в любой форме, какая-либо ущемленность, бедность, есть, безусловно, своя радужная сторона. В этом состоянии чувство страдания сосредоточено не только на себе (эта-то чаша быстро переливается через край…), но на чем-то более общем, на всех живущих сразу. Если бы мы не знали, что такое унижение, наши «способности» к страданию и состраданию ограничивались бы только собственным опытом или, в лучшем случае, опытом близких нам людей, а все остальные оказались бы не в счет. В этом случае мы были бы лишены способности понимать, что за драму мы наблюдаем, да и живем в ней — в сущности, все вместе — от рождения и до последнего вздоха. Мы могли бы оставаться лишь посторонними наблюдателями, сосредоточенными на своих ощущениях, не более. Не говоря о том, что только в приниженном состоянии можно познать настоящее чувство внутренней свободы. А с ним ничто не может сравниться.

Впрочем, понимание драматизма, который заложен в жизнь изначально, каким-то парадоксальным образом граничит с ощущением ее гармонии. Между словами «драма» и «благо» можно поставить знак равенства. И по обеим сторонам этого равенства можно добавить почти всё, что угодно, — равенство не нарушится…

20 декабря

Погода улучшилась. С утра прояснилось. Рваные, низкие облака грузно, но всё же быстро плывут над горизонтом. Ветер юго-западный, с солоноватым привкусом. Проносясь над деревьями резкими порывами, он на время полностью утихает, и наступает мертвая тишина. Такая тишина, что каменеет в затылке…

Утром задал себе вопрос: существуют ли такие ценности и такие принципы, ради которых стоило бы жить собачьей жизнью, делая несчастным себя и окружающих? Не знал, что ответить. По большому счету никакие ценности, никакие принципы не стоят, конечно, несчастья. Проблема, видимо, в какой-то случайной не-сочетаемости, в несовпадении между духовным и телесным я , которые в наших представлениях беспрестанно смешиваются.

23 декабря

С утра опять моросит. На улице около десяти градусов. Небо серое. Весь день короткие просветления, но такие яркие, что в глазах ломит, когда смотришь в окно. Сегодня заметил в парке зимний жасмин, цветущий белыми соцветиями. Точно такой жасмин я когда-то хотел посадить у себя в Гарне, но другую разновидность — не с белыми, а с желтыми цветами…

Конец года. И какого года! Господи… Как приятно писать этой ручкой! Нужно попробовать фиолетовые чернила…

Приезжал Фон Ломов. Встреча вышла странной. В отношениях осталась прежняя прямота, искренность, но теперь нас разделяет какая-то пропасть. Молчать невозможно. Говорить трудно. Мы обсуждали садоводство. Даже не представляю, что он обо всём этом думает, хотя и говорит, что «всё» понимает. А что — всё?

11 января 1994

Не писал почти три недели. На Рождество приезжал А. Б. [4] Арсен Брэйзиер навещал Вертягина в клинике один раз. — Примеч. авт. Очень опасался его визита. Но всё получилось просто до нелепости. Он не изменился ни на йоту, даже трудно в это поверить. Отощал разве что бедняга — от своих нескончаемых неудач. Я был не то чтобы рад его видеть, а скорее удивлен, озадачен. Какая всё же запутанная личность.

С тех пор как я нахожусь здесь, под Монпелье, мне почему-то кажется, что жизнь тех, кого я оставил за оградой лечебницы, должна кипеть от нескончаемых перемен. Какое заблуждение! В жизни окружающих начинаешь хоть что-то понимать только с того момента, когда перестаешь верить, что с ними не может произойти чего-то нового и непредвиденного, когда уже не сомневаешься в том, что всё, чем бы они ни жили, написано у них на веку. Жизнь любого человека укладывается в простую схему, которую можно изложить в трех-четырех простых повествовательных предложениях. И если в большинстве случаев это бывает нелегко сделать, то только потому, что смотришь на людей изнутри, как бы со слишком близкого расстояния. Стоит отстраниться, как всё становится ясно, всё как на ладони…

Хотел сказать другое: поразительно, насколько внутренние перемены, происходящие в нас, опережают внешние, и как мало придают им значения окружающие. Этим же вызвана и та мучительная тоска, скрывать которую ото всех каждый считает своим долгом, зная, что ее невозможно никому объяснить. Этим же вызван немой собачий взгляд А. Б. Но ведь он не может знать, что я всё это понимаю…

По рассказам А. Б., с Мари они окончательно разъехались. С парфюмерным бизнесом он также порвал. Но, скорее всего, просто завалил дела и не знает, к какому берегу причалить. Говорит, что рад своей новой «свободе». Но по глазам видно, что жалеет о старом. Когда говорит о прошлом, глаза его чернеют, и он начинает подкреплять свою речь кивками, словно сам себя успокаивает…

Меня он принимает за полного недоумка. Но и слава богу! Даже кинулся помогать мне одеваться, когда я предложил выйти пройтись. Это, конечно, невыносимо. Но лучше всё оставить как есть…