Саймон Ван Бой - Иллюзия разобщенности

Мать казалась ему живее, чем когда-либо — словно он как-то занимал ее место, а ребенок у него на руках был им самим.

Он знал, что многие с подозрением отнесутся к молодому мужчине, который не может говорить, но у него был ребенок. Он нес кого-то, слишком юного, чтобы знать что-то о войне.

Неторопливо двигавшиеся немецкие войска смотрели на А. и ребенка равнодушно. Французские крестьяне, не получив ответа на свои вопросы, вскидывали руки в воздух или выкрикивали ругательства, которых А. не понимал. Через несколько дней они оба отчаянно проголодались, и ребенок плакал, не переставая. Если бы не старушка, заприметившая мужчину с ребенком, бредшего по дороге, для них обоих все могло бы очень быстро закончиться.

Первым делом она должна была накормить ребенка, но лишь немного, чтобы он вспомнил, как есть.

Лицо у нее было как череп, с парой глубоко сидевших серьезных глаз, в которых застыло непроходящее осуждение. Она тщательно причесывала свои седые волосы, на городской манер. А. подумал, что когда-то, наверное, она была довольно красивой. Задумался о том, есть ли у нее дети и где они. В углу ее гостиной стояла перевернутая сухая швабра, словно наблюдатель, а возле огня было два деревянных кресла, одним из которых, судя по всему, никто не пользовался. На полу лежали газетные листы, и временами мимо, задрав хвост, проходила кошка.

Молчание А., казалось, не тревожило женщину. Она уже давно жила одна и отвыкла от разговоров. Сперва она испугалась, что мужчина ее побьет. Но через несколько часов стала бояться, что они уйдут.

А. прихлебывал перед трещавшим огнем горячий бульон и смотрел, как женщина положила младенца на полотенце, а потом расстегнула булавки на грязной ткани вокруг его тельца. Она бережно вытерла его теплой тряпочкой, и ребенок заплакал. Сполоснула тряпочку и продолжила вытирать. Плоть на гениталиях и бедрах ребенка была воспалена. Он так кричал, что лицо у него посинело. А. поставил миску с бульоном и подошел к нему.

Увидев А., ребенок немного успокоился, и крик его перешел в плач. Сделав несколько судорожных вдохов, он замолчал и протянул ручки. А. коснулся их. Женщина улыбнулась и пальцами нанесла на воспаленную кожу ребенка белую пасту.

На следующий день она разрезала одно из своих старых платьев и показала А., как безопасно заколоть на ребенке ткань булавками.

В тот вечер, когда они поужинали, она показала, как держать ребенка у плеча и похлопывать по спинке.

В сундуке на втором этаже женщина нашла для А. пару ботинок, которые были ему велики, но защищали его израненные ноги, когда в сумерки они со старухой выходили на поиски картошки, репы, моркови или хоть чего-то пригодного в пищу. Что бы они ни находили, первая порция полагалась ребенку.

Однажды в дверь постучал человек. Когда женщина открыла и заговорила с ним, он сказал, что заблудился, но все смотрел на А., стоявшего в глубине комнаты с ребенком на руках. На следующий день мимо дома прохаживались двое, пытавшиеся заглянуть внутрь. А. решил, что на рассвете они с ребенком уйдут.

Женщина наполнила корзину чистыми тряпками, яблоками и всем, что у нее было.

Она стояла посреди дороги и смотрела, как они исчезают вдали.

В ту ночь в постели она сжимала четки и думала, кому еще может помочь.

На смертном одре, тридцать восемь лет спустя, в 1982 году, все еще сжимая четки, старушка ощущала, какой потерей станет, чувствуя горе тех, кто собрался у ее постели. Она пыталась выглядеть спокойной, но ей было очень больно. Ее знали просто как Мари, хотя те, кто постарше, называли ее Мария, из уважения за все то, что она долгие годы делала для людей.

Когда вышла луна, Мари в последний раз выдохнула, и самая незначительная ее часть ускользнула прочь, полная благодати.

За гробом шла вся деревня. Священник, следовавший за катафалком, громко говорил и смеялся, потому что она научила его радоваться не только жизни. Поодаль медленно двигались подростки, сохраняя достаточную дистанцию, чтобы можно было курить и держаться за руки.

А. и ребенок спали большей частью в сараях. Когда шел дождь, укрывались под густыми летними деревьями. Если кругом никого не было, А. читал ребенку из книги, лежавшей у него в кармане. И хотя ни один из них не понимал, что значат эти слова, звук их успокаивал.

А. умел собирать ягоды в диких зарослях, и ребенок вскоре полюбил чернику и землянику. Они приноровились, когда есть, когда спать, и ребенок казался спокойным — вот только ночами часто просыпался и был безутешен.

А. менял ему подгузник каждое утро, в полдень и вечером. Если тот был не слишком запачкан, он его сохранял, чтобы потом постирать. Еще он мазал ребенка белой пастой, баночку которой дала ему старушка.

Несколько раз ребенок принимался так кричать, что А. волновался и нарушал молчание, начиная мурлыкать единственную песню, которую любил, которую слышал в младенчестве, которая преследовала его и казалась загадочно знакомой. Ему хотелось думать, что этой песне научила его мать. Он не знал, кто ее написал, когда и почему — не знал, что она называлась «О чужих странах и людях» и что его матери аплодировали стоя, когда она сыграла ее в переполненном школьном зале в 1911 году.

Как-то утром они нашли среди мокрого сена велосипед. Немного потренировавшись, А. уяснил, как сделать, чтобы велосипед ехал, когда они оба на нем сидят.

Прокатившись много часов по сельской местности, они добрались до такой крохотной деревни, что перед ней не было даже знака. Вдали, на дороге, стояла перед кафе группа немецких солдат; они курили и разговаривали. Ребенок почувствовал, что А. страшно, и крепко к нему прижался. В порыве вдохновения А. дернул звонок на руле, и солдаты инстинктивно расступились, дав им проехать посередине.

К полудню следующего дня вокруг понемногу стало появляться все больше зданий, людей и брызгавших грязью машин с закрепленными на крышах вещами.

Когда вдали показалась Эйфелева башня, А. слез с велосипеда и повел его. Еды у них больше не было, ребенок вел себя беспокойно. В конце концов, не имея сил больше это выносить, А. зашел в первое кафе, которое показалось ему приветливым. С ним поздоровался человек в коротком коричневом галстуке. А. попытался жестами объяснить, что хочет продать стоявший снаружи велосипед или обменять его на какую-нибудь еду.

Люди перестали есть и уставились на него. Владелец ткнул в лицо А. продуктовыми карточками и пожал плечами. Потом их стал выгонять официант, с отвращением морщивший нос из-за того, как пахло от ребенка. Когда они оказались у двери, элегантная женщина в красном платье подошла к владельцу и с размаху дала ему пощечину. Заскрипел стул, потому что старик в глубине встал, чтобы рассмотреть, что происходит.