Гийом Мюссо - Квартира в Париже

Гаспар, оставшись один, горестно вздохнул. Далеко не в первый раз он под воздействием возлияний начинал извергать гадости, но никогда еще не сожалел об этом так сильно.

Обиженный, как ребенок, он налил себе еще виски, погасил свет и с кряхтением устроился в шезлонге.

В затуманенном алкоголем мозге всплывали обрывки разговора. Его доводы, возражения Маделин. В конце он явно наговорил лишнего, но его оправдывала искренность. В своей грубости он раскаивался, но сущность сказанного не вызывала у него возражений. Сейчас, прокручивая в мыслях разговор, он набрел на аргумент, к которому не прибегнул, а зря: люди, которые хотят детей, чувствуют в себе силы их защитить.

О нем сказать так было никак нельзя.

Это и повергало его в ужас.

В голове гудит, сердце трепещет и больно сжимается. Тревожный сон улетучивается от слабого дуновения.

От стука входной двери дремота моментально улетучилась. Гаспар не то всплывал, не то шел ко дну. Несколько секунд он не понимал, где находится, но потом осознал грустную реальность: он уснул, свернувшись калачиком в старом кресле эймс [27] Кресло, придуманное дизайнерами Чарльзом и Рэем Эймс для мебельной компании Herman Miller. Современный вариант кресла эймс состоит из трех изогнутых фанерных листов, каждый из которых выполнен из тонких деревянных шпон, склеенных между собой и принимающих нужную форму под воздействием тепла и давления. Шона Лоренца. Он так вспотел, что футболка прилипла к кожаной обивке, во сне он елозил лицом по подголовнику, и теперь оно саднило. Гаспар с трудом поднялся, протер глаза, помассировал затылок и виски. Похмелье во всей красе: сокрушительная головная боль, вкус цемента во рту, тошнота, ломота в суставах, заторможенность… Ритуальная сцена, после которой он привычно клялся себе, что больше в рот не возьмет спиртного. Клялся, зная, что решимости хватит ненадолго: уже в полдень опять возникнет охота промочить горло, ну а там…

Что там на часах? Восемь утра. Что за окном? Бледное небо, но хоть без дождя. Он догадался, что его разбудила своим уходом Маделин, и устыдился, что красовался перед ней в таком виде. Он дополз до ванной и четверть часа проторчал под душем, потом выдул, присосавшись к крану, не меньше пол-литра противной теплой воды. Обмотавшись полотенцем, он вышел из ванной, яросто растирая себе виски.

Головная боль нарастала, он был готов биться лбом об стену, но знал, что и это не поможет. Единственным спасением было срочно принять две таблетки ибупрофена. Он порылся в рюкзаке, но не нашарил ничего, что хоть отдаленно походило бы на лекарство. После недолгих колебаний он поднялся на оккупированный Маделин второй этаж, там нашел ее косметичку, а в ней – свое спасение. Хорошо, что некоторые организованнее других.

После двух таблеток адвила он приполз в свою комнату и напялил то, в чем щеголял накануне. Теперь – на кухню, глушить черный кофе. Кофейник он нашел, но положить в него было нечего. Он облазил все полки, но тщетно: кофе нигде не было. Пришлось довольствоваться чашкой куриного бульона на террасе. От утренней прохлады ему вроде бы полегчало, но вскоре он сбежал в тепло гостиной. Там, изучив пластинки, он нашел те, о которых вчера рассказала ему Полин: эту музыку Шон Лоренц безостановочно слушал в дни, предшествовавшие кончине.

На первой пластинке было записано то, что непременно присутствовало в любом собрании классических шедевров: Пятая симфония Бетховена, дирижер Карлос Клейбер. На обратной стороне конверта музыковед напоминал о вдохновлявшем композитора на протяжении всей жизни желании «схватить за глотку судьбу». Собственно, вся Пятая вращалась вокруг столкновения человека с его судьбой. «Так стучится в дверь судьба», – говорил сам Бетховен о четырех нотах, которыми открывалась симфония.

Второй альбом фирмы «Дойч Граммофон», двойной, возвращал в 80-е годы: это была Симфония № 2 Гюстава Малера, исполняемая оркестром под управлением Леонарда Бернстайна. Приглашенными звездами были певицы Барбара Хендрикс и Криста Людвиг. Эта симфония австрийского композитора, названная «Воскрешение», была Гаспару незнакома. На конверте было написано, что это религиозное сочинение: Малер сочинил эту симфонию, когда перешел в христианство. В ней звучали темы вечной жизни и воскрешения умерших. Текст на конверте заканчивался словами Леонарда Бернстайна: «Музыка Малера слишком искренне воплощает нашу неуверенность в вопросах жизни и смерти. Эта музыка настолько правдива, что говорит о вещах, которые страшно слышать».

Вещи, которые страшно слышать…

Гаспар почесал затылок. Почему Лоренц, любитель джаза и минималистской музыки, в конце жизни превратился в фанатика двух монументальных симфоний?

Вылив в раковину остатки теплого бульона, Гаспар сел за стол в гостиной и открыл свой пружинный блокнот с намерением поразмышлять над будущей пьесой. Сосредоточиться было трудно. Он провел странную, вернее сказать, умопомрачительную ночь: ему снились психоделические пейзажи, вытатуированные на связанном теле симпатичной соседки. Даже сейчас, вспоминая эти сны, он испытывал смущение.

Минут двадцать Гаспар убеждал себя, что работа сейчас пойдет, но иллюзия оказалась нестойкой. Его не отпускало ощущение, что Лоренц взирает на него с большого портрета требовательно, даже оценивающе.

Когда терпение иссякло, Гаспар снова подошел к увешанной снимками стене. Оказалось, что ему не дает покоя не фотография художника, а лицо его сына.

Мальчика не было в живых, но сколько радости, сколько живости было в его запечатленном для вечности личике!

Не иначе, Маделин Грин заразила Гаспара своим недугом!

Он со вздохом плюхнулся на диван. Янтарное виски в бутылке на столике выглядело очень соблазнительно, чуть ли не подмигивало, но Гаспар превозмог соблазн и надолго уставился на одну из фотографий: на ней маленький Джулиан катался на старомодной карусели, с торжествующим видом держась за ручку перед собой. Тут же стоял с умиленным видом Шон Лоренц. Гаспар достал из кармана джинсов бумажник и нашел в одном из кармашков старую выцветшую фотографию, которую не видел уже много лет: он сам в трехлетнем возрасте, с отцом. Они пришли в манеж Гарнье в Люксембургском саду покататься верхом. Фотография была сделана в 1977 году. Два снимка разделяло почти сорок лет. Разные эпохи, но все остальное совпадало: поза мальчиков, их сияющие глаза, гордость в отцовском взгляде.