Герда Антти - Земные заботы

Наш центр или больницу, как говорят многие по старой памяти, называют еще Мельницей. Когда-то давно здесь работал врач по фамилии Кварнстрём [4] Kvarnström — мельничный поток (шведск.). , на ходу он всегда размахивал руками, его недолюбливали и прозвали Мельницей. Врач исчез, а прозвище осталось, оно прилипло к центру, может, еще и потому, что он как бы перемалывает врачей, и они здесь не задерживаются.

Словом, я работаю на Мельнице, и мне все здесь нравится, все подходит. Я во всем участвую и в то же время — не участвую, такова роль Машинисток судьбы. Больные меня не видят, разве что изредка, когда мы раз в неделю по очереди дежурим в регистратуре. Для Сив это праздник, она сидит там, словно в баре или в дорогом отеле. Все остальное время я печатаю то, что доктор набормотал на магнитофон. Если он не спешит, а я это слышу по голосу, то голос у него усталый, и это я тоже слышу. Когда голос звучит у самого уха и ты его хорошо знаешь, по нему можно о многом догадаться. Все подряд я не записываю, слишком много там всяких «гм-м», «н-да», «ну как вам сказать», я пишу только суть. Иногда доктор долго не может подобрать нужное слово, а иногда подпустит такое словечко, что, если я его запишу, он получит нагоняй даже из-за какой-нибудь назойливой старухи. Я слушаю по нескольку раз, гоняю ленту вперед и назад — докапываюсь до самого главного, мой словарь затрепан не меньше, чем старая добрая Библия у проповедника. У наших постоянных опытных врачей я с полуслова угадывала, что они говорили, они обращались не столько к больному, сколько ко мне, и делали это сознательно, а вот с новыми врачами мне приходится выступать в роли Шерлока Холмса или даже доктора Ватсона, я то и дело захожу к врачу и задаю дополнительные вопросы. Если я знаю больного, мне иногда кажется, что я вместе с ним присутствую на приеме и вместе с ним по команде делаю вдох и выдох, но чаще всего моя работа напоминает работу на почте. Там тоже, наверное, сначала читают каждую открытку, но потом это надоедает. Я ищу диагноз, как сыщик, и врачу тоже часто приходится быть сыщиком, чтобы распутать сложный случай. Что ни говори, а работа захватывает меня целиком, обогащает мою жизнь, хотя часто именно жизнь стоит под вопросом в тех записях, которые я должна вести.

Я словно страж у городских ворот, как будто наш центр — это таможня, шлюз или сеть, в которую большинство людей рано или поздно, но попадутся. Я не раз об этом думала. Мало кому посчастливится миновать нас. Одни попадаются ненадолго, другие, тщетно пытаясь высвободиться, бьются до самой смерти. Это невидимая сеть, в нее можно угодить где угодно, от нее трудно уберечься, и попадают в нее всегда неожиданно. Всем страшно, и, когда кто-то из знакомых забьется в этой сети, ты думаешь про себя: слава Богу, не я, еще не моя очередь. В Гудхеме — на улицах, в магазинах, всюду — я часто встречаю людей, которые, насколько я помню, запутались в ней накрепко, иногда они меня останавливают и спрашивают: послушай, Улла, я хожу к доктору, но никак не пойму, что он у меня нашел, может, ты знаешь? Я только качаю головой — мол, откуда мне знать, сходи еще раз и спроси, доктор добрый, ему невдомек, что ты его не понял, поди и спроси и не волнуйся, у тебя наверняка нет ничего страшного. Но не всегда их гложет тревога, гораздо чаще это просто тоска по постоянному врачу. Врачу, которого они знают и который по их лицам поймет больше, чем вычитает в истории болезни, он угадает и то, о чем они ему не рассказали. Это самый лучший из друзей, как поется в псалме. Может быть, эти слова написаны отчаявшимся больным?

Не исключено, что такого самого лучшего друга можно было бы обрести и у нас, будь у нас достаточно врачей и не такой наплыв страждущих: один хочет продлить выходные за счет понедельника, другой — за счет пятницы, у третьего похмельный синдром, четвертый кашляет или чихает, пятый растянул ногу, у шестого — само все обошлось бы. И сидят все эти люди в нашей приемной и листают зачитанные журналы. Всех их одолело отвращение к работе. Или к жизни, обычное отвращение к жизни, а может, и к самим себе. Им бы взять да потратить пятьдесят крон не на визит к врачу, а на местный автобус и прокатиться куда-нибудь, увидеть что-нибудь новое, развеяться. Но за это им никто не заплатит по больничному. Два раза в день я прохожу мимо приемной — выпить кофе и пообедать. Заслышав шаги по коридору и увидев белый халат, все как по команде поворачивают головы, но из-под моего распахнутого халата видна обычная одежда, и все сразу теряют ко мне интерес. Многим сидящим у врачебного кабинета я могла бы прямо сказать: выйди на воздух, поброди часика два или три, ну хотя бы только один час, но каждый день, перестань пить, как сапожник, поменьше кури, брось свою болтливую жену или убогого мужа. Однажды я обнаружила в приемной Густена, и тут меня разобрала настоящая злость: ведь я знаю, что он здоров, но, когда ему нечем оплатить свои счета, или просто лень одолеет сильнее, чем обычно, или в нем вдруг проснется острая жалость к самому себе, у него обязательно что-нибудь заболит. Я просто вытолкала его из центра и сказала: ступай работать, нечего отнимать время у тех, кому действительно нужен врач. Боль в желудке или в коленной чашечке у тебя от твоих неоплаченных счетов, но лекарства от лени пока еще никто не придумал. Правда, прежде, чем выгнать, я затащила его в свой кабинет и сунула ему пятьдесят крон, потом я получила их в регистратуре. Нам бы не мешало каждый день производить такую чистку в приемной, но выгнать я могу только собственного брата. Иногда, если вспомню, я нарочно проверяю историю болезни кого-нибудь из этих бездельников и чаще всего оказываюсь права. Если бы наши врачи не были перелетными птицами, то все обстояло бы иначе, каждый больной знал бы своего врача, знал бы, что врач не станет попусту давать ему бюллетень, значит, и ходить к нему бесполезно, однако он знал бы и другое: мой врач всегда на месте, он никуда не денется и, если мне не полегчает, я могу пойти к нему.

Но больше всего страдает у людей, по-видимому, душа. Я говорю о той душе, о которой ни разу не вспомнили на семинаре, посвященном проблемам депрессии, — я ездила на него в Стокгольм. В существование этой души не верят или начинают верить, лишь отпраздновав пятидесятилетний юбилей, когда вдруг понимают, что жизнь пошла к закату. О ней задумываются уже и в сорок лет, когда туман над горизонтом постепенно рассеивается, но тогда все валят на обстоятельства, и прежде всего на других людей, обвиняя их в отсутствии души. Ведь именно душа прячется в сумочке или в заднем кармане, когда больной заходит к врачу, а врач не дурак, он чует эту душу по запаху, и, как правило, запах ему не нравится. Душа — это пугливая и неуловимая рыбка, чтобы к ней подступиться, необходимы специальные знания. Сколько душ скрывается в больных коленях, спинах, желудках и шейных позвонках; их невозможно обнаружить с помощью рентгена, да и больные вовсе не хотят, чтобы причиной болезни признали душу, душа требует много времени, а врач спешит — приемная у него набита битком. Только у Господа Бога много времени, но не каждый получает к нему направление, к тому же Бог не выдает справок в больничную кассу, а такая справка, как ни странно, исцелила бы многие души.