Герда Антти - Земные заботы

Народу там было видимо-невидимо, я попыталась всех сосчитать, но сбилась, пока считала ряды. Больше всего там было врачей, участникам семинара выдали карточки с фамилиями, которые мы прикололи себе на грудь, на карточках были полоски разного цвета в зависимости от профессии, и докторских полосочек я видела очень много. Я никого не знала и села в последнем ряду, даже не подумав, что, возможно, это весьма типичный симптом, который следует скрывать, но пересесть не решилась — вдруг он станет еще заметней. Трибуна не пустовала. Это был какой-то конвейер профессоров, и почти все они показывали графики кривых, силуэты небоскребов Манхэттена, изображения мозга, похожего на какой-то загадочный полураскрытый парашют, он был усеян точками и разделен на доли, связанные между собой вдоль и поперек разноцветными линиями, все это весьма напоминало карту расположения военных частей. Или пульт управления, скорее все-таки пульт управления, потому что почти все выступающие выражались языком инженеров и техников. А то и телефонистов, ведь речь все время шла о сигналах, сигнальной субстанции, наверное, поэтому мне и пришла в голову мысль о коммутаторах.

Всем им страшно не нравился фильм «Полет над гнездом кукушки», мысль об этом фильме, который упомянул один из выступавших, казалось, блокировала работу их коммутаторов, кто-то назвал фильм порнографией на тему психиатрической больницы. Они спорили из-за диагнозов, спорили не открыто, однако сигнальные субстанции отчаянно мигали, а в доказательство правильности своих диагнозов они нажимали на кнопку, и на экране появлялось новое изображение дрожащей частицы мозга с диагнозом в уголке.

Один оратор заявил, что точно знает, какой процент новорожденных находится под угрозой психических заболеваний, и я подумала, что знать этот процент не худо, но только при условии, чтобы этих младенцев можно было изымать еще в родильных домах, а иначе для чего он нужен? И я вспомнила Ирана и Ингрид.

Только к двоим из выступавших врачей я решилась бы обратиться со своими несчастьями и огорчениями, но что бы я ни сказала всем остальным, у них я получила бы только таблетки, от которых появляется сухость во рту, исчезают вкусовые ощущения, портится формула крови, начинается озноб и судороги и атрофируется чувствительность. И еще неизвестно, помогли бы они мне поправиться или нет. Разве что после такого курса я уже не могла бы сказать, чем вызвана моя депрессия, старыми причинами или новыми таблетками. И вообще я никак не могла понять, о чем же они все-таки говорят, о людях или об отдельно взятом мозге? О людях, страдающих из-за отношений с родственниками, от пьющих и жестоких отцов, от требовательных и деспотичных в своей любви матерей, от неразговорчивых холодных жен, от болезненно-ревнивых мужей-тиранов, от непонимания родителей или от их отсутствия, — об этих людях не вспоминал никто. Все сосредоточились только на комочке мозга. И о таком распространенном недуге, как комплекс неполноценности, тоже не было сказано ни слова. Как и о комплексе полноценности, который не менее опасен. Ведь именно из-за него я сочла, что получила от Стуре все, что он мог мне дать, хотя это было далеко не так. Зато перед Гун я чувствовала свою неполноценность. Оба эти комплекса распространены не меньше, чем обыкновенный насморк, но последствия их могут оказаться роковыми. Только ведь в обычных недугах нет ничего интересного, как в колбасе. А между тем именно грипп и комплекс неполноценности укладывают многих в постель, от неуверенности в себе и чувства собственной неполноценности у многих пересыхает во рту и начинают дрожать колени. К какому врачу обращаться с болезнями «я-ни-на-что-не-гожусь» или «он-(она) — мне-не-подходит»? К бутылке? Как Гун?

Только к одному пророку я осмелилась подойти во время перерыва. Это был пожилой человек в помятом костюме. Он выглядел как торговый агент, который разъезжает на велосипеде и иногда вынужден ночевать на помостах для молока у дороги. Но это был профессор чистой воды; выступая, он одну руку, как положено, держал на кафедре, а другой то и дело почесывался в разных местах; я всегда боюсь в таких случаях, что оратор по рассеянности почешется там, где не следует, но, к счастью, этого не произошло. Одна щека у него подергивалась, словно он пытался согнать муху. По словам профессора, его пациенты страдали всеми мыслимыми формами депрессии, хотя были прекрасно устроены, имели благополучные семьи, хорошую работу, на удивление мало проблем — этакие счастливчики. Вид у профессора был самый обычный, а торговых и страховых агентов я никогда не боялась, вот я и пробилась к нему через толпу и сказала: извините, но почему все-таки эти люди к вам обратились, если у них все в порядке?

Он поглядел на меня, вернее, не на меня, а на карточку у меня на груди, но цвет моей полоски, по-видимому, ему ничего не сказал, и он спросил, кем я работаю. Я ответила. Он отставил чашку с кофе, показал на свою голову и сказал: у человека есть мозг вот тут. Этого достаточно. Больше он ничего не прибавил. Я рассказала об этом Стуре, и он спросил, почему я не сказала профессору, что это еще как посмотреть. Конечно, следовало бы так сказать, если б я вовремя сообразила и у меня хватило бы смелости. У самого Стуре точно бы не хватило — во всяком случае, в том обществе.

Как я уже сказала, я не почувствовала присутствия живых пациентов там в зале, на экране мелькали только загадочные ускользающие полушария. Их горы и долины казались картой снятого с высоты горного массива со сглаженными очертаниями. И мне стало ясно, что только сами выступавшие, и только они, как бы они ни противоречили друг другу, располагают необходимыми знаниями об этих горах и долинах, и это открытие удручило меня. Выходит, у меня в голове не что иное, как приборная доска реактивного самолета, и чтобы управлять самолетом, необходим диплом летчика. Все выступавшие были как бы первооткрывателями этой неведомой земли, чертили свои планы и карты; безусловно, они изучили мозг не одного покойника, они расчленяли эти мозги на кусочки и исследовали их, как археологи исследуют древнее поселение, в котором когда-то жили люди, и вполне естественно, что каждому хотелось найти в этом брошенном поселении свое собственное зернышко. Они знали, что им известно не все, однако достаточно, чтобы понять, что обычные люди не знают вообще ничего, хотя и берутся судить обо всем. Тот, кто сказал это, сорвал аплодисменты. Но почему же тогда он не воспользовался этой трибуной, чтобы объяснить простым людям их заблуждения, этого я не понимаю. Правда, мы, может, и за сто лет этого не поймем при нашей-то серости. И почему специалисты напускают на себя такую таинственность, отказываются беседовать, почему они с такой неприязнью отнеслись ко мне, когда я пришла к ним насчет Гун? Они, как цепные псы, охраняют подступы к своей науке. Что они скрывают в первую очередь: то, что они знают, или то, чего не знают?