Мари Осмундсен - Благие дела

— Ну конечно, — сказала Карианна.

— Ну конечно, — повторила Рут. — Он похлопал меня по плечу и не стал внушать, что девочке девяти-десяти лет вряд ли стоит размышлять над такими вопросами. Мне казалось… да и теперь кажется… что он понимал меня, узнавал во мне черты, присущие ему самому.

— Что ты говоришь? — удивилась Карианна.

— И все-таки не он, а мама проела нам с Рейдун плешь: надо, мол, учиться дальше, — негромко сказала Рут. — Мама очень расстроилась, когда Рейдун выскочила замуж. Она молчала, но я и так знаю. Папа не имел ничего против: почему бы Рейдун не выйти замуж? Мама же считала, что еще рано. Что Рейдун испортила себе жизнь. И это, как я теперь понимаю, не снобизм, — вздохнула Рут. — Она желала своими дочерям звезд с неба. Она сознает, что не может заставить нас, что решать нам самим. И все же она склоняет меня поступать в университет, хотя при этом хочет видеть меня замужем, в тихой гавани, хочет, чтобы я родила ей внучат. Она желает нам всего сразу, хотя отлично понимает, что это невозможно. Так что, какая бы она ни была уставшая и требовательная, как-бы ни пугалась моих разговоров о смерти, я все равно знаю, что она у меня есть . Всегда.

Воцарилось молчание. Наконец Карианна подняла взгляд и сказала:

— Вот счастливая!

Рут покачала головой, собираясь вступить в спор…

…и повалилась назад, где не было ни спинки, ни вообще какой-либо опоры. Она подставила руку и всей тяжестью неловко приземлилась на нее, почувствовала острую боль в запястье — и закричала, издала истошный жалобный вопль… нет-нет-нет…

Только не это…

И все же это было то самое, что и в прошлый раз, и тут ничего нельзя было поделать, не помогали ни возражения, ни девчоночьи всхлипыванья, ни неверие, ни призывы к здравому смыслу.

Она осторожно встала на колени, высвободила руку: в запястье поднялась такая боль, что она на миг отвлекла Рут от другого, более страшного потрясения…

Этого не может быть.

Воздух был прохладный и влажный, непохожий на зимний: запах сырой земли, каких-то растений, тишина — ни голосов, ни гула улицы, ни одного привычного звука. Деревья. Трава. Скалы, огромные, поросшие мхом валуны.

Она осторожно переменила позу, села, опираясь спиной о валун и придерживая другой рукой запястье, принялась неторопливо раскачиваться взад-вперед. Прикрыла глаза, не в силах смотреть вокруг.

Кто желает мне зла? Как можно допускать такое? За что меня? Видимо, со мной все же неладно… Какое-то чудовищное умопомрачение… Но почему? Я считала себя самым обычным человеком. Что я такого натворила, чтобы заслужить эту кару?..

Постепенно она успокоилась, из груди перестали вырываться детские сетования, и Рут, по-прежнему держа себя за руку, сосредоточилась на своей боли.

Раз она испытывает боль, ощущает страдание в строго определенном участке тела, следовательно, она не спит — во сне или в грезах бывает иначе. Восприятие ее было столь же обострено, как и в прошлый раз: она чувствовала запах влажной земли, травы, хвойного леса, до нее доносились негромкий шелест листвы, звук капели, какие-то шорохи — всякие лесные шумы, среди которых не слышно было ни птиц, ни людских голосов, ни чего-либо подобного…

Она открыла глаза: дымка, полутьма; вечер или утро? По каким-то признакам она решила, что утро, может быть, по происшедшей за это время чуть заметной перемене в освещении.

Надо было что-нибудь предпринять с рукой. Теперь она болела по-другому, острая боль перешла в тупую, пульсирующую. Рут пригляделась: рука явно начала пухнуть. Растяжение, а то и перелом… Из чего бы сделать холодный компресс?

Что ты городишь, Рут? — сказала она про себя. Брось фантазировать, это ж надо такое придумать… Лечить запястье, растянутое во сне ! Когда ты проснешься, рука у тебя будет целехонька, и что бы ты сейчас ни делала — неважно, самое разумное — оставаться на месте и ждать конца кошмара…

Она сомкнула веки, набрала в легкие побольше воздуху и попробовала сосредоточить свои мысли на том, что ей хочется вернуться обратно.

— Хочу домой, — вслух произнесла она. Звуки ее голоса зависли в утреннем тумане, словно кто-то тихо отозвался ей. Домой? Какой дом она имеет в виду? Она вновь открыла глаза: лес, деревья, туман.

Рут стала замерзать.

Беспомощно вздохнув, она встала: возможно, предпринимать что-либо и бесполезно, но совсем ничего не делать тем более глупо. При растяжении связок нужен холодный компресс. (А если перелом? В таком случае она не может ничем себе помочь. Но ведь не настолько больно, правда?) Компресс… Она оглядела скалы вокруг: изъеденные временем крупнозернистые валуны, мшистые плиты, лишайники.

Рут оторвала несколько больших кусков лишайника и вместе с сырым мхом приложила к руке.

Пошел дождь — реденький, моросящий. Рут была в вельветовых брюках с колготками, в майке и толстом свитере, в грубых шерстяных носках. Было холодно, а у нее уже подмокли ноги и зад.

А, не страшно, подумала она. Я ведь мерзну понарошку.

Однако ей не удалось убедить себя в этом: в скалистом склоне, на котором она очутилась, было не больше «понарошку», чем в кухне дома. Дома? Дождь тут был мокрый, мох ничем не отличался от обычного, камни были как камни, верх и низ располагались где положено, а боль была такой же нестерпимой, как могла быть в любом другом месте. Рут мерзла.

Подумав, Рут стянула с себя один носок и надела его на правую руку, чтобы изнаночные нити прихватили компресс из мха.

В прошлый раз она в ужасе кинулась бежать, надеясь найти дорогу «обратно», сейчас она смутно помнила тот случай, там было болото и какая-то огромная птица, которую Рут спугнула.

На этот раз она будет ждать, решила Рут. Она опять села, привалившись спиной к гигантскому камню, и, закрыв глаза, подставила лицо дождю.

Дождь.

Кажется, она начинала свыкаться… принимать все как должное…

Она сидела, и этому сидению не видно было конца.

В лесу ниже по склону закричала птица. Рут не знала такого голоса, но все-таки приняла его за птичий; заметно посветлело, так что она не ошиблась, подумав, что тут утро. Дождь прекратился, дымка слегка рассеялась, и Рут разглядела, что сидит у самой вершины горы, на почти голом откосе с валунами, вереском, проплешинами травы и спускавшимися по склону чахлыми деревцами; кроны деревьев внизу выступали из тумана, тогда как стволы и нижние ветви были укутаны им, словно периной; видимость была очень небольшая.

Облака, сообразила Рут. Это же облака. Только они не сверху, а снизу от меня.

В руке стучала тупая, размеренная, ритмичная боль. У Рут промокли штаны, и она дрожала от холода.

Спустя длительное время холод стал основой ее ощущений, частью мира, частью Вселенной, такой же неотъемлемой, как больная рука или шероховатая каменная глыба, врезавшаяся Рут в позвоночник; не слишком приятной, но имевшей не большее и не меньшее значение, чем облака, земля, растения, ее тело. Рут сидела на земле, а внизу, под слоем почвы, скрывалась скала. Справа, возле самого обрыва, росло что-то вроде вереска, он представлял собой миниатюрный лес: стволы, ветки, обитавшие там насекомые… Влажный воздух воспринимался как благодать, он питал Рут, давал ей энергию. Сидя на земле, она принадлежала окружающему миру, как и шершавая глыба, на которую она опиралась; этот камень, точно так же, как и сама Рут, жил собственной неторопливой, непостижимой жизнью, в нем тоже что-то происходило… и, возможно, мы не правы, считая, что изменения в камне и скалах происходят слишком медленно, а потому недоступны человеку, может быть, это люди живут слишком быстро?