Мари Осмундсен - Благие дела

— Теперь все позади, — сказала Сесилия. — По крайней мере эта сторона дела улажена. Хотя нам еще ждать и ждать. Сейчас вопрос в том, понравимся ли мы как приемные родители в Колумбии. Потом — найдется ли ребенок, по их мнению, подходящий для нас. Затем надо пропустить через бюрократическую машину массу бумаг, на это уйдут месяцы. В общем, волокита.

— Это может тянуться год, — заметил Эйвинн, — а может, нам позвонят завтра и скажут собирать чемоданы и ехать.

Карианна окаменело сидела на диване.

— Эйвинн и Сесси хотят взять ребенка из Колумбии, — пояснил ей Даниэл.

Она молча кивнула.

— Даниэл еще не вырос из юношеского максимализма по отношению к родителям, — с нежностью в голосе произнесла Сесилия, — поэтому он не слишком одобрительно относится к нашей затее.

— Ну, знаешь! — вскипел Даниэл. — Мои нелады с ними не играют тут никакой роли, и тебе это прекрасно известно! Кому-кому, а мне не на что жаловаться. Разве я когда-нибудь утверждал, что мне было плохо?

— Не будем уточнять, — проговорила Сесилия тоном старшей сестры, — но кое-какие претензии я все же помню. Ты забыл, как носился со своими идеализированными представлениями о биологической семье?

— Да это когда было? Шесть лет назад! У меня тоже, между прочим, найдется что рассказать о тебе в шестнадцать лет.

— Э, нет! — вмешался Эйвинн. — Я предпочел бы обойтись без подробностей.

— Мне жилось прекрасно, — продолжал Даниэл, — со мной никакой несправедливости не было. А с теми, кто зачал меня? Тебе не приходило в голову, что с ними поступили нечестно?

Сесилия наклонилась вперед, сердитая, усталая и беспомощная.

— Приходило! Но никто из нас в этом не виноват! Ни папа, ни мама, ни я… Несправедливость свершилась до того, как мы тебя взяли. По-твоему, лучше бы ты остался в этом треклятом приюте?

— Я этого, черт подери, никогда не говорил! — отвечал Даниэл. — Перестань обращаться со мной, как с сопливым мальчишкой, Сесси, прислушайся к моим словам! А я утверждаю, что европейцы — добрые, прогрессивные и сознательные, такие, как вы! — имеют свою корысть, импортируя детей из «третьего мира». Мало того, что наши страны и довели его до голода и нищеты, но даже несчастных малышей, которыми там некому заняться, даже их мы заставляем служить своим интересам, да еще умудряемся прослыть милосердными и порядочными!

— Ну-ну. Даниэл, — миролюбиво произнес Эйвинн, — мы все это уже обсуждали. Не думай, нами движет вовсе не великая идея помощи «третьему миру». Это чистой воды эгоизм: мы хотим ребенка, но не можем сами его завести. А в других странах есть тысячи детишек, которым хочется родителей. В некоторых местах они, сам знаешь, мрут как мухи. У них нет своих родителей. Они живут в переполненных приютах, недоедают. Что будет плохого, если мы привезем такого ребятенка сюда? Он будет желанным. И мы будем нужны ему. Даже если он не похож на среднестатистического Улу-норвежца и у него будут из-за этого некоторые сложности, все равно ему лучше вырасти здесь, чем помереть в какой-нибудь городской трущобе Индии или Южной Америки, так ведь?

— Я вовсе не имел в виду, что это будет плохо, — угрюмо пробурчал Даниэл. — Я только хочу сказать, что страдания и гибель тысяч детей не прекращаются оттого, что мы выбираем из них горсточку самых крепких, самых умных и самых симпатичных и используем вместо инъекции витаминов для нашей склонной к меланхолии норвежской души.

— Это ты переборщил, Даниэл! — сказала Сесилия. — Как у тебя язык поворачивается говорить такие вещи?! Неужели ты считаешь, мы все не взвесили? Да я уже четыре года ни о чем другом не думаю. Мы оба думали, рассуждали вслух, копили деньги, добивались этого права — и тут появляешься ты со своей навязчивой идеей и утверждаешь, что… — Она всхлипнула и, передернув плечами, без сил откинулась сухощавым телом на спинку стула. Затем она встала и, пробормотав извинение, торопливо удалилась.

— Я бы на твоем месте пошел и попросил прощения, Даниэл, — сказал Эйвинн. Он наклонился вперед и пристально смотрел на шурина, его густые темные брови сдвинулись вместе, образуя прямую линию. — Да ты понимаешь, что такое для женщины в двадцать семь лет, только что выйдя замуж, узнать о своем бесплодии? Для Сёсси это был жестокий удар, и ты уже не мальчик, должен учитывать такие тонкости. Она, конечно, в свое время помогала родителям баловать тебя, но это еще не повод, чтобы теперь обращаться с ней как с последней сволочью!

— Я думал, с ней можно обращаться как со взрослой! — вспыхнул Даниэл. — Хотел трезво обсудить проблему, а тут… А, дьявол! — Он вскочил и с виноватым видом поспешил следом за сестрой.

Эйвинн откинулся на спинку стула, вздохнул и, криво усмехнувшись, посмотрел на Карианну.

— У меня у самого есть сестра, — сказал он. — Мы иногда тоже ссоримся так, что перья летят. А у тебя есть братья-сестры?

Карианна покачала головой.

— Тебе-то уж, во всяком случае, не за что извиняться, — чуть слышно проговорила она.

Через некоторое время Даниэл с Сесилией вернулись, примиренные, обнимая друг друга за плечи. У Сесилии немного опухли глаза, но она улыбалась.

— Даниэл иногда бывает совершенно невыносимым, и все же у меня чудный братик. Ох, вечно я обращаюсь с тобой как с маленьким, — обернулась она к Даниэлу. — Я знаю… и постараюсь исправиться.

Даниэл на миг прижал ее к груди и объявил: пускай заводят себе детей всех цветов и оттенков, он не против, ни ему, ни детям от этого не будет никакого вреда. Он подошел к Карианне и сел рядом на диван, долго без слов, испытующе смотрел на нее, стискивая ей руку, потом перевел взгляд на Эйвинна и предложил сбегать с ним в подвал, нацедить еще их яблочного вина домашнего приготовления.

Дело кончилось возлияниями и трепом, и еще долгой дискуссией о том, какие политические взгляды за последние полгода отражала газета «Классекампен» в своих статьях на международные темы. Карианна молча отсиживалась в своем уголке, а когда Даниэл спросил, что с ней, сослалась на усталость.

Ее притягивало к себе лицо Сесилии, крупный рот с небольшими острыми зубами. Кажется, Карианна еще в жизни не встречала такого алчного рта.

Они остались ночевать, поскольку вечером в пятницу с автобусами на Осло было напряженно; домой они поехали наутро. Карианна сидела, прильнув щекой к плечу Даниэла и через него ощущая движение автобуса по шоссе; она почти не поддерживала беседу и на вопрос Даниэла ответила, что плохо себя чувствует.

— Да, вино у Эйвинна все-таки оказалось паршивое. Мне оно тоже не пришлось, — сказал Даниэл, весело тряхнув своей черной шевелюрой. Карианна молча кивнула и еще крепче прижалась к нему.

Проходя по Эгерторгет, они увидели старика: он сидел у дощатого забора рядом с закрытым спуском в метро и кутался в широкое неряшливое пальто. Его седовато-русые волосы были растрепаны; сидя без шапки под мартовским снегом, он тщетно пытался извлечь какие-то звуки из замерзшей губной гармошки. Даниэл задержался, вытащил несколько монет и положил ему в шляпу. Карианна ждала поодаль и, когда Даниэл нагнал ее, прибавила шагу, не поднимая на него глаз.