Деа Триер Мёрк - Зимние дети

Она дергает шнур в изголовье.

Медсестра открывает дверь.

— Можно мне судно? — просит Тенна.

Сигне собирает посуду. Потом берет поднос и локтем открывает дверь.

Мария берет с подоконника дамский журнал.

Она раскрывает его наугад, и текст сразу же захватывает ее.

Она почувствовала, как две сильные руки обвились вокруг нее. В безумном, головокружительном порыве он снова стал мужчиной. Стыд больше не удерживал его. И она сдалась. Он терзал ее рот жадными поцелуями. Изнывая об благодарности, она позволила ему раздевать себя, покоряясь его рукам, которые настойчиво пробивались к ее обнаженной плоти. И прежде чем ее одежда упала на пол, она ощутила на себе всю тяжесть его тела…

— Я готова, — говорит Тенна медсестре.

Та накрывает судно и уносит его.

…всю тяжесть его тела, его страсть, его жар. И вдруг его словно сковала внезапная судорога. Полуоткрыв глаза, она увидела на лице Пьера выражение мучительного блаженства. Вспыхнувшее в ней сладострастие утихло, сменившись потребностью в нежности, покровительстве.

Что-то толкнулось у Марии в животе — он терзал ее рот жадными поцелуями — это ребенок пустился в очередное плавание.

Вернувшись к себе, Сигне задумалась о том, о чем они говорили в нулевой палате. Мысли о таких вещах у женщин, лежащих на сохранении, без конца вертятся в голове.

Мысли о сексе в связи с родами. O vita sexualis, как это называется у врачей.

После первых родов у нее осталось ощущение, что с ней обошлись просто по-варварски: зачем-то выбрили, резали, раздирали, потом зашивали. Она была удручена и растерянна. Вот уж не думала, что жизнь так груба, так жестока!

Шли недели, а она никак не решалась хотя бы нагнуться и рассмотреть свои распухшие и словно склеившиеся губы. Лишь спустя месяц, немного оправившись, рискнула она, положив на пол зеркало, разглядеть наконец свои органы.

Будем ли мы когда-нибудь снова спать вместе? — думала она. Истерзанное родами тело, ребенок у груди, бесконечная усталость — все, казалось, этому препятствовало.

Как правило, ни мужчины, ни сами женщины не знают ничего о женском влагалище. Оно темно и таинственно и потому загадочно, как ночное звездное небо. Работа гинекологов, как и астрологов, — за пределами понимания простого смертного.

Но роды освещают женское лоно своим немилосердным светом. Влагалище раскрывается, сбрасывая покров таинственности, и, если сексуальная жизнь партнеров построена исключительно на этой ее таинственности, она обречена. Это несомненно.

Именно поэтому товарищи Андерса, как рассказывала Тенна, не хотят больше спать со своими женами — после того как им случилось увидеть сырое мясо у них между ногами. Красотки с журнальных картинок и такое естественное, жизненное явление, как роды, плохо вяжутся друг с другом.

Сигне спросила Якоба, не тревожится ли он за их дальнейшую интимную жизнь теперь, когда он видел рождение их первого ребенка.

— Ни в коей мере, — отвечал он, удивившись такому вопросу. — Не вижу никакой связи между этими вещами — родами и сексом. А ты видишь? Сексуальная жизнь не так уж прямо связана с половыми органами. Хочешь верь, хочешь нет, но главное — это отношения между двумя человеческими личностями.

И они снова стали спать вместе. И было им даже лучше, чем прежде, спокойнее, уютнее и откровеннее. Хотя, быть может, не так уж часто выпадало им это счастье. Дети, куда ж от них денешься.

И все-таки многое изменилось. Интимная жизнь не была больше откровением, не была самоцелью. И потому стала не так существенна.

Когда Мария вечером потихоньку пробиралась в отделение интенсивной терапии, сердце у нее билось так, что казалось, его могут услышать другие. Она была уверена, что у турчанки началось и она уже в родилке.

В большой палате горит лишь одна настольная лампа — в углу у окна, где кровать Вероники. Ее оранжевый халат висит на стуле. Она спит и не знает, что у ее изголовья сидит мужчина, на коленях у него пальто. Он поправляет ей волосы. Потом оборачивается, видит Марию и едва заметно кивает ей.

В противоположном, самом темном углу сидит, откинувшись на спинку стула и широко расставив ноги, несчастная одинокая фигурка. Ее слишком большой живот свисает между коленями. Цикламеновый халат распахнулся, и белая больничная рубашка вздымается и опускается на полной темной груди. Губы у нее желтые, запекшиеся от таблеток, которые с различными интервалами кладут ей под верхнюю губу в течение дня. Дурацкие таблетки. Ничуть они не помогают!

Когда она увидела Марию, из глаз у нее хлынули слезы. Все ее маленькое плотное тело содрогалось от отчаянных рыданий.

Мария протянула ей руку. Хабиба тяжело поднялась со стула.

И они вдвоем отправились немножко прогуляться перед сном. Вышли в коридор и стали ходить до входной двери и обратно.

Они не могут поговорить между собой, да и о чем говорить! Хорошо уже, что можно выказать ласку и дружеское участие — элементарные чувства, которые выше слов, выше национальных различий, выше социального положения. Взявшись под руку, медленно несут они по коридор) свои тяжелые животы.

Вот они проходят мимо крошечной дежурки, где две акушерки склонились над столом, на котором среди историй болезни и различных карточек стоят две чашки с кофе. Идут мимо шкафов и столиков на колесах, мимо банкетки, мимо палаты, где уже погашен свет.

А вот акушерка везет детскую кроватку на высоких ножках. Следом идет взволнованный молодой человек. На нем белый халат, на шее клетчатый шарф.

— Где я могу позвонить? — спрашивает он, нервно озираясь.

— В самом низу, у главного входа, там есть автомат, — отвечает акушерка.

Он рванулся к двери.

Мария сразу же узнала его. Это Эрик Эриксен, муж Гертруды.

— Посмотрите, какой чудесный малышка, — говорит акушерка. — Его только что извлекли на свет при помощи кесарева сечения, и папаша, видели, побежал оповещать весь мир о его рождении.

Полуприкрытый одеяльцем, лежит самый прекрасный новорожденный на свете. Правильной формы головка, светлые шелковистые волосики, пухлые розовые губки. Он покряхтывает и пытается сосать свой кулачок. Потом начинает плакать, жалобным тоненьким голосочком. Акушерка осторожно поднимает его и прижимает к своей груди. Ребенок тут же затихает. Она баюкает его, мурлыча какую-то песенку. Хабиба и Мария смотрят на них как завороженные.

— А что с матерью? — спрашивает Мария. — Я ее знаю. Мы вместе лежали на сохранении.

— Ее отвезли в реанимацию.

— А отец не вернется?

— Пойдет домой спать.

— А как же будет с маленьким?

Она надеется, что акушерка спросит, не хочет ли она посидеть с ним ночь.

— Его поместят в послеродовое отделение вместе с другими новорожденными.