Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

Капитализм исчезает — что это за сценка? Эта сценка — основное видение капитализма, сон о собственном конце. Капитализм — аппарат, производящий апокалиптические эффекты: конец света — его стихия, его стержень, его центральный аттракцион. Капитализм желает думать, что вместе с ним уйдет в прошлое и человеческий мир, он рекламирует апокалипсис как абсолютный товар, а абсолютный товар уничтожает своего потребителя. Все рекламные материалы, фильмы, комиксы, компьютерные игры и наркотические галлюцинации наших дней содержат в себе это знание.

Это знание приносит с собой незримое присутствие нечеловеческих языков. Языки животных и машин, языки вирусов, насекомых и стихий, микроязыки микрогрупп и языки психоактивных препаратов и лекарств — эти языки (а также другие, еще более загадочные и ныне далекие) способны незаметно съесть капитализм.

И вот капитализм исчезнет. Этот вездесущий вампирчик исчезнет в недрах своих сновидений — как будут вспоминать о нем?

Возможно, будут (и справедливо) упрекать его, что в своем ускорении он подорвал тот процесс исследования мира, что так долго считался сущностью людей. И, чтобы завуалировать это тайное преступление, он благословил уничтожение объектов, на изучение которых у него не хватило времени или экономической заинтересованности. Есть различие между тоталитарным и капиталистическим подходом к уничтожению. Тоталитарные режимы уничтожали то или иное в результате состоявшегося «понимания» объектов, подлежащих устранению. Коммунистическая власть уничтожала буржуазию, потому что «понимала» ее реакционную роль. Нацисты уничтожали евреев, потому что «поняли» их расовую несовместимость с арийцами. В Китае уничтожали воробьев в результате «понимания» их вреда для сельского хозяйства. Капитализм предпочитает уничтожать Непонятное, и это не потому, что уничтожаемые объекты необъяснимы в принципе, а потому что расходы (не только денежные, но и временные) на их понимание капитализму не удается вписать в орбиту своего экономического интереса. Поэтому тайна нашего времени (времени, когда капитализм — впервые — установил свою власть над миром) — это тайна, которую уничтожили, не разгадав. Имя этой тайны — биосфера. Другое имя этой тайны — память. Биосфера и память — одно.

Пускай дельфин скрипнет на рассвете: Биосфера и память — одно. Пусть свежерожденный крокодил, пожирая скорлупу своего яйца, проскрежещет: Биосфера и память — одно. Пусть бурундуки и куницы посадят технобуржуя на осиновый кол, пусть вгонят ему в сердце серебряную пулю. И пускай напоследок он прошепчет, глядя в пустое небо: Биосфера и память — одно.

Настоящая революция должна стать Революцией покоя, Революцией сна. Все, что ограничивает сон людей — сталинизм или капитализм, школы, детские сады, фабрики, концлагеря, офисы, армия, работа, — все это достойно проклятия. Сон пусть станет океаном, щедро заливающим мир людей (как то есть в мире растений и животных).

Как мне кончить речь? Справедливо полагают, что для того, чтобы достичь оргазма (даже если испытывать его множество раз подряд), необходимо на долю секунды оказаться в некапиталистическом пространстве: оно может стать социалистическим или аристократическим, но это миры растраты, миры выплеска, миры расхищения, миры роскоши или же миры аскезы. Кончить — значит украсть то, что не принадлежит никому. Капитал осторожно перекрыл все идеи окончательного блаженного конца (коммунизм, рай, нирвана), все идеи абсолютного выхода. Религиозный выход (озарение, спасение души, сатори) поставлен под сомнение, политический выход (революция) скомпрометирован, психоделический выход (наркотики) вне закона и находится под опекой медицинских и полицейских средств контроля. Итак, выхода нет, кроме точечного — речь об оргазме. Даже такая плотная и въедливая среда, как капитализм, не может быть монолитной: тогда бы все задохнулись. Поэтому мир еще усеян биллионами оргазмов, как вспышками или проколами, сделанными иглой. Оргазм — это окно.

Выглядывая в это окно, я мысленно вижу бескрайнее море, и на горизонте — совсем маленький и далекий — привольно развевается красный флаг. Я называю эту картинку «рождение Венеры». Социализм, как и любовь, рождается из вод морских, поскольку море больше, чем мир. И социализм, и любовь представляют собой крах экономического принципа: возникновение ниоткуда и расхищение в никуда.

Венера возвращается невинной, ее девственная плева восстанавливается после каждого соития.

Вам известно, что последние двадцать лет я провел в России. Вы, я полагаю, ожидаете услышать нечто об этой стране, на которую когда-то возлагали столько надежд.

Советский мир, чей исчезающий образ я еще успел увидеть, возник после смерти Сталина и основан был на двух могущественных незнаниях: незнании о капитализме и незнании о коммунизме. В этих незнаниях присутствовало нечто ущербное, нечто инвалидное, но и нечто райское, умудренное, и два этих незнания в их совокупности назывались на советском языке «социализм». Возможно, ущербность, что содержалась в постсталинском советском социализме, не являлась его недостатком. Она была, возможно, достоинством, мудро закамуфлированным в виде недостатка. Но то ли восточная природа этого аскетического камуфляжа постепенно истаяла в ходе ползучей вестернизации советского общества, то ли те, кто учредил этот камуфляж, сами пали жертвой того «эффекта неудачи», который поначалу задумывался как хитроумное прикрытие, свойственное «диалектике выживания социализма». Но социализм — неглупое название. Социализм — это экономическая форма, отрицающая свою экономическую суть. Роль денег в советском социализме играли слова. В целом Советский Союз был воинственной логократией. Экологичной эту систему назвать нельзя: «бессловесная» природа засорялась токсичными отходами словопроизводства, и почти вся советская индустрия (особенно военная) занималась гигантским, неряшливым и ядовитым обслуживанием советских слов.

Экологичным оказался лишь промежуток между советским социализмом и капитализмом — период, когда речь власти сменилась гулом и кваканьем, когда стояли заводы, когда воздух стал чище. Жаль, те времена (девяностые годы) ушли, и теперь, под прикрытием патриотических речей, Россия становится колонией международного капитализма. Ныне власть в России представляет собой аналог наших хунт — прикрываясь национально-государственной риторикой, органы (которые являются кастой, занимающей в России то положение по отношению к власти, что занимает армия в странах Латинской Америки) постепенно расправляются с тем последним препятствием, что до сих пор — как это ни парадоксально — мешало колонизации России: с криминальным, диким национальным капиталом, последней формой альтернативного эффекта, который властям следует уничтожить, чтобы ввести Россию в орбиту «современного единого мира», куда она вступает, по сути, как одна из новых экономических и политических колоний. Русских убеждают, что это успех. Но это неправда. Следовало бы (говорят мне мои сны) иначе распорядиться этой прекрасной и великой страной, например превратить ее в колоссальный заповедник (ведь Россия, как и Бразилия, производит самое ценное на Земле — воздух), следует закрыть границы для иностранцев (выезд можно оставить свободным), произвести деиндустриализацию, ограничить рождаемость.