Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

Честно говоря, я был ошеломлен этим предложением, да и всей этой ситуацией в целом.

— Но я не знаю французского и испанского! — попробовал я возразить.

— Это не проблема. Пабло неплохо говорит по-английски, а в настоящее время ему преподают русский язык. Он схватывает быстро.

Мог ли я отказаться? Мои родители действительно назвали меня в честь Пабло Пикассо, так мог ли я отказать в поддержке и общении своему воскрешенному тотемному предку? К тому же я всегда обожал этого художника. Конечно, я согласился.

С трепетом ждал я назначенного дня, когда меня должны были отвезти в тот заповедный уголок Подмосковья, где располагается Институт имени Николая Федорова. И вот этот день настал!

В отдалении от городского шума, среди живописных холмов, покрытых сосновыми лесами, раскинулись белоснежные корпуса центра. Перед главным входом я увидел на небольшом постаменте мраморную голову лысоватого человека с бородкой. Николай Федоров! Великий русский мыслитель девятнадцатого века. Скромный отшельник, таившийся почти всю свою жизнь в недрах одной из московских библиотек, аскетично питаясь лишь черным чаем и хлебом. Незаконнорожденный сын князя Гагарина, от которого идет прямая линия к другому Гагарину — Юрию, который стал первым человеком в истории, покинувшим во плоти пределы земного шара, вышедшим в космос и вернувшимся обратно на Землю! Именно Николай Федоров в своей знаменитой книге «Философия общего дела» писал, что человеческая наука должна сконцентрировать свои усилия на задаче воскрешения умерших. И эта идея дала мощный импульс российским космическим исследованиям, потому что Николай Федоров предлагал расселять воскрешенных на других планетах. Циолковский и Королев считали себя учениками и последователями Федорова, под влиянием федоровских идей родилась идея о бальзамировании тела Ленина и создании Мавзолея… И вот я с замиранием сердца осознал, что наконец настало время осуществления самой главной из поставленных Федоровым задач — умершие начали возвращаться к нам! Можно ли вообразить что-либо более радостное? Мне не терпелось спросить, воскрешен ли уже сам Федоров и можно ли мне будет увидеть его, но я благоразумно решил, что сотрудникам института виднее, какой информацией следует делиться со мной, а какой нет. Степень доверия и без того казалась зашкаливающей.

Герман представил меня руководителю института профессору Александру Степановичу Ермольскому и группе его ближайших сотрудников. Я горжусь, что мне посчастливилось пожать руки этих людей, осуществивших самую трепетную мечту человечества, которая в течение веков казалась несбыточной.

— Надеюсь, вам у нас понравится, — сказал Александр Степанович Ермольский, награждая меня приветливой улыбкой, а также пристальным, изучающим взглядом синих глаз. — Ваш подопечный ждет вас. Мы оборудовали здесь, в институте, квартиру-мастерскую, где, как мы надеемся, вы проведете вместе с Пабло несколько плодотворных месяцев. У вас будет своя комната, а также просторная студия для совместной работы. Впрочем, вы все увидите сами.

И вот я вошел в большую светлую студию с гигантским окном, за которым расстилался упоительный русский ландшафт: сосновый лес, позолоченный солнцем, река, делающая плавный изгиб, а за рекой — до самого горизонта уходящие вдаль заснеженные поля. В кресле лицом к окну неподвижно сидел невысокий, ниже среднего роста, совершенно лысый человек.

Глаза его были закрыты, сильные крупные руки сцеплены замком на коленях. Он был без обуви, одет в тельняшку и светлые широкие парусиновые штаны. У меня было время осмотреть его. На первый взгляд ему можно было дать лет шестьдесят. Черты лица резкие, нос крупный, слегка приплюснутый. Никакого внешнего сходства с обликом Пабло Пикассо, который я знал по фотографиям, я не заметил. Ни на голове, ни на руках никаких признаков волос. Кожа казалась белой, цвета сгущенного молока. Уши крупные, круглые. Телосложение, пожалуй, более атлетическое, чем у коренастого Пабло в его прежней жизни. Спина прямая, шея короткая, толстая. Бровей нет, зато надбровные дуги ярко выражены. Голова большая, круглой формы.

Я произнес несколько приветственных слов, но никакой реакции не последовало. Он по-прежнему сидел неподвижно, с закрытыми глазами.

Я походил по студии. Здесь все было готово к работе. Стояли загрунтованные холсты разных форматов, на стеллажах расставлены коробки с красками, разложены кисти. Несколько мольбертов в разных точках пространства. На четырех больших рабочих столах разложены пачки бумаги, причем самой разнообразной, высочайшего качества. Удобные столики на колесах щетинились кистями, аппетитно сверкала акварель в отделениях распахнутых коробок. Но нигде — ни на холстах, ни на листах бумаги — я не увидел ни одной линии, ни одного пятна, ни одного карандашного наброска или хотя бы почеркушки. Все оставалось девственно-чистым, нетронутым.

Внезапно он открыл глаза и произнес несколько слов по-французски. Голос низкий. Я предложил ему перейти на английский.

— Я ожидал женщину, — сказал он.

— Женщина будет здесь через час. Модель. Она будет позировать нам.

Он внимательно смотрел на меня своими круглыми, темными, тревожными глазами. С открытыми очами он немного более походил на свои фотографии.

Я взял стул и сел напротив. Честно говоря, я чувствовал себя не столько художником, встречающимся со своим прославленным коллегой, сколько одним из врачей. Я сильно волновался, но ощущение, что передо мной гений из прошлого, внезапно исчезло. Скорее передо мной был пациент, с которым мне предстояла долгая и нелегкая работа.

Я заговорил об искусстве, о том впечатлении, которое его картины и рисунки оказывали на меня во время посещения различных музеев. Я упомянул также некоторые детали его биографии, которую помнил весьма приблизительно. Он отвечал мне какими-то общими фразами, иногда невпопад. Его английский был правильным, но небогатым — не возникало ощущения, что он говорит на родном языке, однако никакого испанского или французского акцента в его речи уловить не удавалось. У меня появилась неприятная мысль, что он слегка слабоумен, что сознание после воскрешения не заработало в полную силу. По его ответам я не мог понять, помнит ли он о тех событиях своей прошлой жизни, о которых я упоминал.

После эйфории, которая сопутствовала мне на пути сюда, я вдруг ощутил резкую волну скепсиса: говорят, что воскресили Пабло Пикассо, но кто этот человек передо мной? Ни внешнего сходства, ни внутренней энергии, ни воспоминаний… Ничего убедительного, впечатляющего. Скорее напоминает психиатрического пациента с синдромом афазии. И с этим человеком мне предстоит провести бок о бок несколько месяцев?