Евгений Попов - Веселие Руси [рассказы]

— Единственное мое желание — это выполнять все желания моего милого. Но у него их нет, нет! — дико вскрикнула Марья Александровна и опять зашлась в некотором плаче, повторяя:

— Вот так эпизод, эпизод.

— Да, — прошептал я, глядя в ее, подернутые дымкой глаза, — вот так эпизод.

— Эпизод, эпизод, — соглашалась Марья Александровна, укоризненно качая головой.

Мы помолчали. Потом я решил провести беседу.

— Видите, Марья Александровна, к чему вы приходите в итоге своей жизни. К нулю. Не виной ли тому ваше неправильное поведение в области морали?

— А что я могу сделать, если и вы, Утробин, и Шахмуратов, и Гаригозов, и Канкрин такие негодяи, — справедливо вскричала Марья Александровна.

И я молчал. И она молчала. И был вечер. Почти ночь. И тут раздался тихий стук в дверь, и я пошел выяснять, в чем дело.

— Марья Александровна у вас, — услышал я голос тихий, как стук. — Мне сказали, что она пошла к вам.

— Кто сказал? — поинтересовался я.

— Сказали.

— A-а. Она у меня. Но она не захочет вас видеть, потому что так не поступают, молодой человек.

— Так поступают. Скажите ей, что я принес ей цветы. Я пошел и купил ей гладиолус. Две штуки. Я пришел к ней на день рождения без подарка, а сейчас принес ей гладиолусы. Скажите ей, а то я поломаю вам дверь.

— Вранье все это, — громко сказал я. — А вход вас сюда воспрещается.

Но все же передал слова Марье Александровне. И она, конечно же, немедленно меня покинула, забыв обо мне. Расцвела и выпорхнула.

И остался понедельник. Вечер. Почти ночь. Я высунулся в темное окно и долго следил за удаляющейся по сырой мостовой прекрасной парочкой. Они шли нежные, обнявшись, прижавшись, шли куда-то. Шли все, шли, а я нацепил на нос очки и, ошеломленный действиями студента, а также неожиданным концом его поведения, стал писать этот рассказ.

Пишу, думаю и удивляюсь, потому что обычно так не бывает. А если и бьюает, то тут должна таиться какая-то фальш, смысла которой мне сразу не понять. Да и потом тоже.

Всякий должен понять, каким важным событием в жизни тружеников нашего крупного города явилась встреча в аэропорту славного сына зуарского народа товарища Мандевиля Махура, который, пролетая над пустынными просторами Гоби, буддийскими дацанами Монголии и Бурятии, снизился среди зеленого моря еловой тайги и запланировано остановился на аэродроме нашего крупного города, чтобы заправиться керосином для дальнейшего счастливого полета через Москву в Кельн и самому чтоб немножко подзакусить, немножко покушать этой вкусной сибирской ухи, приготовленной из енисейского тайменя и ангарской стерляди. Всякий должен понять, как радостно было всем нам видеть спускающегося по трапу высокого, загорелого, мужественного человека в полувоенной форме, с лицом, испещренным глубокими шрамами, полученными во время длинной освободительной борьбы Зуарии против гнета неоколониалистов и других темных сил прошлого, борьбы, на протяжении которой эта многострадальная страна 6 раз меняла свое название, лишь совсем недавно обретя полнейшую и окончательную независимость под флагом Свободы и Демократии, смело рвя цепи иностранных монополий и крупного капитала, руководимая лично товарищем Мандевилем Махуром.

И вот уже запели торжественные солдатские трубы, и пионеры, слегка волнуясь, расправляли свои цветы в красных оранжерейных букетах, и милиция уже призывала толпу не напирать, и малыш, ведомый мамой, уже готовился пустить в синее небо зеленый шарик, когда вдруг Тутарышев, неловко держащий в замшевых перчатках фарфоровое блюдо с громадным сибирским караваем и резной солонкой, вдруг обратил внимание, спросил инструктора Кудряша:

— А где Козорезов? Почему нет Козорезова?

— Начальство не опаздывает, оно задерживается, — тонко пошутил Кудряш, дуя в стылые ладони.

— Безобразие, — сказал Тутарышев и, широко, по-русски улыбнувшись, шагнул навстречу знаменитому гостю.

Всякий должен понять… И всякий должен понять, как обидно и горько стало т. Козорезову, когда лишь как только отъехали они от своего серого здания в черной «Волге», так тут сразу же раздались треск, крак и дзынь. Машина дернулась, осела, заходила ходуном, а переднее ее стекло ловко разбилось, засыпав узенькими кубиками всю асфальтовую мостовую, покрытую тонкой пленочкой мелкого свежевыпавшего снега. Шофер протирал платком сочащийся лоб. Козорезов перед этим думал, что Лена последнее время уж что-то слишком много стала себе позволять, тем более еще и та история с французскими колготками, которые он купил в Москве для жены, — мелочь, конечно, но нет ли тут шантажа какого, может быть даже и со стороны САМОГО, определенно что-то тут нечисто, — думал Козорезов, когда вдруг — треск, крак, дзынь, и шофер протирает платком сочащийся лоб.

— Не успеваем? — только и спросил из глубины машины Василий Никитич.

— Куда там с добром успеешь, такая-то мать, — сплюнул шофер сквозь разбитые губы. — Суки, снега убрать не могли, колесо по ось провалилось, я бы иначе заметил…

— Ну, ты тут разберешься, — сказал Козорезов, выходя из машины.

И трусцой возвратился обратно в серое здание, но машин уже не было ни одной.

— А дежурку пресса заняли. Если б я знал, если б я знал, — повторял начальник АХО, не глядя на Козорезова.

— Ну как так можно? Ну как, я тебя спрашиваю, так можно-то? — вспылил Козорезов. — Я тебя спрашиваю — как так можно?

Начальник молчал. А Козорезов влетел в кабинет и трясущейся от гнева рукой закрутил диск белого телефона.

— Это Козорезов, — сказал он в трубку. — Я тебя хочу спросить, когда у тебя, понимаешь, порядок будет?

— Какой такой порядок? — невинно осведомился невидимый Миша Дворкин, хитрящий на другом конце провода.

— Молчать, понимаешь! — заревел Козорезов. — Ты из себя не строй тут эту, понимаешь! У него снег не убирается на улице, и вздутия и выбоины на мостовой, понимаешь! Ты что, под суд хочешь пойти?

— А снег разве выпал? — спросил Миша. Но Козорезов в ответ так тяжело задышал, что…

— Я! Я — лично! — залепетал Миша. — Я лично, я разберусь, я все…

— Ты… ты, — передразнил Козорезов, добавил в рифму матом и тут же бросил трубку. Закрыл глаза, взял под язык таблетку валидола.

А Миша послушал немногие эти оставшиеся страшные гудочки и сразу же набрал номер Скорнякова.

— Вот что, Скорняков, — тихо сказал Миша. — Ты билет на стол хочешь положить?

— Не ты мне его давал, не ты и заберешь, — заученно огрызнулся Скорняков, перед которым вот уже с полчаса стояли два взаимных жалобщика, слесарь Епрев и сантехник Шенопин, которые жаловались друг на друга, что каждый из них набил другому морду.

— Что?! — завопил Миша. — Да ты совсем, я вижу, обнаглел? Да ты знаешь, что мне сейчас из-за тебя звонил сам Козорезов.