Евгений Попов - Веселие Руси [рассказы]

— Ну, дети, отпускайте своих гостей, — распорядилась Дукеева. — Им пора подкрепиться.

Но оказалось, что еще не все дети получили значки и жевательную резинку. Они кричали, что они не все получили значки и жевательную резинку, что они все хотят получить значки и жевательную резинку. Однако Мардак быстро пресек развитие их низкопоклонства перед Западом, и дети снова затянули «Бандеру россу», заколотили в барабаны. Бесшумно подкатили черные машины. Дети стройными шеренгами удалялись вдаль. Я остался на площади один.

— Как так один? — изумился я.

— А вот так. Один, если не считать Вождя, — злобно сказал скульптор. — Один, будто я им уже не человек, будто это не я получил первое место на Всесоюзном закрытом конкурсе, будто это не я являюсь самым перспективным среди молодых скульпторов нашего Худфонда, о чем они сами же везде трубят, будто не моего «реку Е.» уже который год собираются установить на Стрелке.

— Да они про тебя просто забыли в суматохе, — предположил я.

— Как будто я пожру у них всю икру, — не слушал меня скульптор. — В гробу я видал ихнюю икру. Мне с европейцами хотелось пообщаться, спросить, как там Джакомо Манцу, Ренато Гуттузо, Пикассо…

— А ты бы взял да и сам туда пошел, своим ходом, это ведь рядом, — предложил я.

— Ну уж нет! — Киштаханов надменно усмехнулся. — Этого ИМ от меня никогда не дождаться! Никогда! Чтоб я бегал за подачками? Я знаю себе цену, и мне нет нужды вымаливать у НИХ подачки…

Я расхохотался. Скульптор все еще сердито хмурился, но потом не выдержал и тоже улыбнулся.

— Формализм-мамализм. Пстракцинизьм-модернизьм, кзисьтин-цилизьм, — сказал он. — Эта дура была в Венеции и собрала на доклад «творческую интеллигенцию», то есть нас. «Что ж, товарищи, хороша, хороша Венеция, красива, красива, — скорбно говорила она. — Есть там дворцы, есть там и музеи, базилики есть… Но, товарищи, но ведь, товарищи, но ведь, но ведь — все это, товарищи, это все В ВОДЕ!!! Представляете, какой ужас!» Володька Фагин не выдержал и захохотал, а она говорит: «Нет, товарищи, может, кто-нибудь не верит, но ведь ЭТО и на самом деле ВСЕ В ВОДЕ…» Дура!

— А вот меня раз одна еврейка позвала делать памятник ее покойному мужу, — начал было Климас. — А муж у нее был тоже «бандера», то есть — бендеровец. Но — неразоблаченный…

— А ну, Климас, — сделав строгое лицо, приказал скульптор. — Быстро! Ноги-в-руки и — бегом в магазин!

— Все я да я, — ворчал Климас, собирая в сетку пустую посуду. — Я тоже равноправный человек, такой же, как и вы. Давайте тогда бросать морского, кому идти, а то я не пойду…

— Не пойдешь? Морского ты хочешь? — холодно посмотрел на него скульптор. — А линьков ты не хочешь?

— Бычков в томате? — спросил Климас.

— Не бычков в томате, а линьков по жопе, — сказал Киштаханов.

— Это еще которые линьки? — бормотал Климас. — Есть бычки в томате, есть снеток. Но снетка уже занесли в Красную книгу вымирающих животных, как водку по три шестьдесят две, потому что его уже всего начисто пожрали. А линьков, это я не знаю, которые линьки. Я предлагал на пальцах бросить морского, погадать, кому выпадет идти, чтобы по-честному…

— Линьки — это веревки для корабельных снастей, которыми в царском флоте драли матросов, — пояснил я.

— Врешь, — сказал Климас. — Со мной в палате лежал матрос и он ничего не говорил, ни про какие линьки.

— Да в царском же, в царском флоте, тебе говорят, дубина стоеросовая, — рассердился я.

— Ты идешь или нет, аспид ты, змей, курва, храпоидол! — рассердился скульптор.

— Да ведь иду же я, иду, чего вы обои ко мне пристали! — плаксиво заныл Климас, гремя пустой посудой. — Аспиды, асмодеи, храпоидолы, банд еры, курвы, пидарасы…

Скульптор в сердцах плюнул на пол. Климас укоризненно на него посмотрел. Скульптор отвел глаза и растер плевок подошвой. Я закурил и устроился поудобнее.

P.S. Когда Климас возвратился с вином, лицо его было белым от ужаса.

— Там я шел мимо стройки, там в дощатом тротуаре около стройки есть сучок, и из него торчит глаз, — сказал он.

— Ладно, не воняй! — грубо перебил его скульптор. — Вино давай, вина купил?

Климас неожиданно рухнул перед ним на колени.

— Вина я купил, — сказал он. — Но я не вру и умоляю мне верить. Там есть глаз. Это, наверное, глаз божий.

— Да иди ты… — замахнулся на него Киштаханов, но его подручный забился и зарыдал.

Мы выпили, и нам стало жаль бедного больного. Мы заставили его выпить и согласились пойти посмотреть на глаз.

К своему ужасу мы увидели, что глаз действительно существует. Глаз действительно наличествовал в сучке деревянного тротуара близ новостройки. Глаз был карий, с поволокой. Глаз моргал. Климас снова закричал, я перекрестился, а Киштаханов, склонный к материализму, заглянул под тротуар и изумленно спросил:

— Эй, мужик! Ты как ухитрился под тротуар влезть?

— Цыц вы! Увидели, так и не мешайте мне, суки! Я девчонкам под юбки смотрю, они многие ходят без трусов, — прошипел глаз.

— Это — половой извращенец, ребята. Он, наверное, из лагеря вышел, мне лагерники рассказывали, что там бывают такие штукари, — пояснил я.

— Тьфу, мразь! — сплюнул Киштаханов.

— Вот пидарас, — печально сказал Климас. — Пидарас ты, пидарас, — обратился он к глазу.

— Иди на хер, — сказал глаз.

В моем родном городе К., который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е., недавно произошли крупные, но радостные волнения, связанные с тем, что этому городу исполнился недавно 421 год.

Игралась оркестрами музыка, лопались фейерверки, образуя в небе огненные букеты, гулялось группами народа по преображенным мостовым бывшей Преображенской площади, по другим площадям, улицам, скверам, паркам, площадкам, но памятник, символически изображающий богатыря-красавицу реку Е., вовремя не был установлен, и это — халтура потому что и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда.

Немного о памятнике или, если профессиональнее выражаться, о скульптурной композиции, однофигурной, материал — бетон, символизирующей богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е. Этот памятник получил первое место на конкурсе памятников указанной темы еще очень давно, еще тогда, когда моему родному городу К. исполнился отнюдь не 421 год, а 408 или 411, не помню точно, потому что совершенно вылетело из головы.

Он был, этот памятник, всем хорош за исключением того, что изображал он (тогда еще — модель в глине) женоподобного молодца с выпирающими даже вроде бы не столько мускулами, сколько вроде бы даже какими-то титьками, с обширными ляжками. Но это, скорей, на взгляд развратников, подобных нижеописываемому, а так — вполне очень мужественный вышел этот юноша, символизирующий реку Е., сидел на карачках, положив на толстые кулаки широкую морду. Композицию эту создал скульптор Киштаханов и получил за нее первую премию. И хотя несколько бабоват оказался молодец, но скульптор Киштаханов все же получил за него первую премию, и решением горисполкома было решено установить скульптуру на так называемой Стрелке. Там, где в реку Е. впадала протока, намыв широкую и просторную галечную возвышенность, там и должна была упокоиться однофигурная скульптурная композиция, а короче — памятник, символизирующий богатырское прошлое реки Е., с отражением счастливого настоящего, трудовыми свершениями молодежи, буднями и праздниками, материал — бетон, высота 18 метров (четырехэтажный дом старой планировки).