Евгений Попов - Веселие Руси [рассказы]

— Ну, уж Руссо-то ты и сейчас можешь читать. Зачем тебе кордон?

— Не могу, — пожаловался Алеша, глаза которого вследствие мечты подернулись масляной пленкой. — Не могу, — шептал он. — Я, я, я засыпаю, читая Руссо. Вот. Вот.

И он помотал лысеющей головой.

Так мы немного поговорили с Кудрявцевым, а Зебзееву я ответил следующим образом. Я сказал:

— Ну, допустим, ты меру знай и нашу контору не трогай. Ты ведь в Гуцулию можешь поехать и без взрывов? Рассчитайся да езжай. Тебя с удовольствием уволят. Нынче не крепостное право.

А Зебзеев возражает, глядя на меня, как на идиота:

— Что же я идиот, по-твоему, чтобы увольняться и ехать неизвестно куда? Зачем же я буду ломать судьбу свою и карьеру?

Тут я ужасно разгорячился и даже сказал небольшую речь.

— Товарищи! — сказал я. — На вашем месте я бы не только не хныкал, а даже наоборот. Я бы радовался, что я и делаю. Вам, Кудрявцев, зачем Руссо? Вам его не надо. Спите себе на здоровье. Ибо такова, стало быть, ваша планида. Одному выпадает планида работать в СЭВе, а другому, потеряв неизвестно где правый глаз, принимать от пьянчужек пальто в закусочной с египетским названием «Лотос». Вы находитесь где-то посредине. Так что не делайте трагедии из вашего положения, а даже и наоборот — сотворите себе праздник.

А вы, Зебзеев! Эх, вы! Разве можно взрывать динамитом нашу замечательную контору, полную цифр и бумаг? Что из того, что цифры наши в дело не идут, а бумаги пылятся? Что из того? Бродят слухи, вы говорите, будто контору нашу скоро упразднят, а нас всех сократят? Что из того? Коль мы еще существуем, следовательно мы мыслим. И труд наш, как бы ни был он никчемен, труд наш, он — благороден!

Сказал и крутанул в волнении ручку арифмометра «Феликс».

Ропщущие приуныли и посматривали на меня со злобой.

— Браво! Браво, молодой человек! — раздался резкий и скрипучий, но вместе с тем и очень добрый голос.

Это вступил в дискуссию еще один наш сотрудник, дедушка Птичкин, пятидесяти четырех лет, любитель кефира.

— Мало того, что — браво. А во-вторых — верно. Почти верно. Вот что я вам скажу, — сказал он.

Упрямцы со злобой глянули также и на него.

А дедушка Птичкин поднял палец и, не обращая внимания на их косые взоры, продолжал.

— А в-третьих, посмотрите на меня. Я оттянул в конторе уже очень много лет. Иногда мне кажется, что я служу здесь с тех пор, как проектировали Вавилонскую башню. Очень много лет.

Но я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Секрет прост, но его нужно понять. Секрет прост. Нужно только понять его, а овладеть им будет чрезвычайно легко. Я овладел. Но я не открою вам этот секрет, потому что вы не поверите мне ни за что и никогда.

— Умоляем! Умоляем! — умоляли мы.

Дедушка для приличия немного поломался.

— Скажите! Скажите! Просим! — просили мы.

— Что ж, скажу. Я не хочу прослыть эгоистом, — сдался, наконец, Птичкин.

И мы услышали краткие, странные и соблазнительные речи.

— Буду откровенен, — раскрылся дедушка Птичкин. — Дело в том, что я не всегда был счастлив, если говорить открыто. Я стал счастлив лишь с той поры, когда, благодаря правительству, у нас в стране ввели пятидневную рабочую неделю. Пятидневку. Секрет и источник моего равновесия очень прост. Я научился затормаживать субботу и воскресенье. Я научился затормаживать, и они у меня длятся вечно. Я все время отдыхаю. Вот и все. Секрет прост, но его нужно понять.

Он вынул из тумбы стола початую бутылку кефира и основательно приложился. В комнате запахло дойными коровами. Мы молчали.

— Вот и все, — повторил дедушка. — Больше ничего.

— Как же это так? — удивились мы. — Нам немного непонятно.

— Вот то-то и оно, что непонятно. Понять надо, — отозвался Птичкин.

— Как же так, как же так? Что-то это какая-то чушь, по-нашему. Как же это суббота и воскресенье вечны, когда вот сейчас, например, вы сидите вместе с нами на работе?

— Так ведь суббота еще не наступила, потому и сижу.

— Вот. А раз суббота еще не наступила, значит вы еще не в своем блаженстве, или как он там у вас называется этот ваш источник?

— Вот-то и оно. Что не просто источник.

— Ну, секрет.

— И не просто секрет. А — секрет и источник. Я умею затормаживать, и вы сможете, если захочете. Но для этого нужно понять. Без понятия — никуда.

Мы приуныли.

— Посмотрите на меня! — вещал Птичкин. — Я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Это ли не доказательство того, что я не лгу. А? Я подковы гнуть могу. Дайте мне подкову, и я ее согну.

Но у нас не было подковы. Мы приуныли.

А он разволновался. Он проглотил оставшийся кефир и очень волновался.

— Не верите. Ну, хорошо! Смотрите.

И дедушка Птичкин, немного покряхтывая, свободно встал на руки.

Мы трое, разинув в немом изумлении рты, смотрели на него. Да! Крыть было нечем. Он стоял на руках, как на ногах.

Птичкин стар, но кожа у него гладкая и розовая. Плеши нет и в помине, зато имеется благородная седина. Птичкин носит синий костюм и чистую белую рубашку. Он одинок. Его жена умерла. Он вдов и очень любит свою маленькую внучку, о которой всегда вспоминает с нежностью. Он покупает ей мороженое и игрушки. Однажды я видел, как он гулял с ней по набережной вдоль Енисея. Девочка бросала в воду камушки.

— Черт его знает! Надо, однако, действительно подумать и постараться понять, говорили мы друг другу, толпясь у двери, прикуривая папиросы и явно проникаясь доверием к словам нашего старшего товарища.

Лицо которого от напряжения постепенно наливалось кровью.

Я холоден. Я трезв и выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет.

Но когда я пришел домой, то сразу обнаружил присутствие в квартире постороннего. Я задернул плотные шторы своего первого этажа, и меня вдруг поразила жуткая сиреневость их. В ванной булькало, на кухне потрескивало, и я вдруг почувствовал, что весь взмок от ужаса.

Обернувшись, я увидел, что на телевизоре сидит и молча смотрит на меня отвратительное живое существо, в котором я тут же признал мохнатого черта Шашко.

Да, это был он, Шашко: маленький алый ротик с желтым клювом, коричневая мохнатая шкура, омерзительный толстый хвост, похожий на змею. Безо всякого сомнения это был он, Шашко. Похожий на собаку и похожий на кошку, ушастый, настороженный, он молча смотрел на меня и ухмылялся.

Я перекрестил его, но, видать, слаб я был в вере. Шашко лишь съежился, как от сильного ветра, и вроде бы даже поднял воротник, надвинул на глаза берет, спасаясь от ветра и дождя веры, но… остался на месте, на телевизоре «Кварц» с громадным экраном (цветным).

Чтобы не сойти с ума, нужно было бороться. Я, стараясь не оказаться к нему спиной, попятился в кухню и схватил топор, который остался у меня со времен проживания в шлаконасыпном бараке с печкой и дровами. На новой квартире я этим топором отбивал говяжьи бифштексы. А квартиру я построил после разрыва с женой, сначала сильно бедствуя, но затем получив громадный гонорар за трижды переизданную и распечатанную по газетам и журналам книгу, имеющую, клянусь вам! — к религии косвенное отношение, а практически и вовсе к ней отношения не имеющую, касающующуся ее, религию, лишь самым крайним бочком, ровно настолько, насколько это требовалось для проходимости. Кто с этим сталкивался, тот знает, о чем я говорю…