Евгений Попов - Веселие Руси [рассказы]

«Витамин „С“ надо есть. Я съедаю перед дежурством десять его таблеток, этой аскорбиновой кислоты, и у меня голова ясная, и она гудит… Гудит, гудит, гудит… Как колокол… Как Новгородское вече… Как колокол Новгородского вече гудит», — говорил ему приятель Лев, дипломированный врач, работающий в сумасшедшем доме сторожем. Спился.

Корочьев не ел витамина «С». Корочьев подошел к окну случайной комнаты, где он проживал, сбежавши определенное количество времени тому назад от своей «супруги», и он увидел свежевыпавший снег.

Снег.

И кроме того — ель плавно махала лапами, и клочья березовых листьев, жухлые, продолжали носиться в воздухе, поминая осень.

Корочьев цитатно прислонился пылающим лбом к холодному стеклу и тут же отпрянул: внизу, под окном этого первого этажа, пугливо мочилась с корточек молодая, судя по беглому очерку одежды и выступающих частей черного на белом тела, женщина, а может быть, даже и девушка, незамужняя женщина.

— Какая гадость, — подумал Корочьев и рассмеялся.

И рассмеялся, и вспомнил, что ему рассказывал один моряк в скором поезде Москва — Мурманск…

…А именно: в скором поезде Москва-Мурманск один моряк рассказал ему, что в ресторане «Москва» города Ленинграда он встретил для своих нужд вполне приличную шлюху, и они пошли за двадцать пять рублей к ней при его выпивке (коньяк, шампанское, шоколад).

В коммунальной той квартирке, где было вполне темно и вполне обычно, они и заночевали, в низенькой угловой комнате со сводчатыми потолками и средней, отнюдь никакой не нищенской там, ОПУСТИВШЕЙСЯ обстановкой. Нет! Вполне средняя была обстановка для нормальной жизни с телевизором. Там имелось даже пианино и к нему вертящаяся черная табуреточка (лакированная), на которой и вертелась профессионалка из «Москвы», устроив под свою нежную кожу маленькую мягкую подушечку в хрустящей крахмальной наволочке.

А когда они, наконец, угомонились и заснули по случаю позднего времени, как муж и жена — обнявшись, грея друг друга, вдруг раздался звук и послышался шорох и звук ключа раздался в запертой двери, и в низенькой угловой комнате появился человек, грубо включивший яркий свет, отчего сразу же стал этот человек огромным, волосатым и очень страшным.

Вжавшись в подушку, душась одеялом, моряк еле-еле пошевелил свою подругу и тихонько сказал ей:

— Там кто-то есть. Это кто?..

Этот же, кто есть, прошествовал четким, чеканным, почти матросским шагом и схватил со стола недопитую коньячную бутылку.

Партнерша зевнула.

— Это мой брат, — сонно сказала она. — Он — бывший матрос. Он психически больной шизофреник. Он всегда приходит, когда со мной кто-то есть. Он не сделает, он не может сделать ничего дурного…

И в самом деле — матрос невидяще глянул на сестру и скрытого под одеялом моряка, выпил из горлышка оставшееся содержимое бутылки, после чего и исчез, не хлопнув дверью…

…Корочьев, любопытствуя, вновь потянулся к окну. Оправившаяся девица удалялась вдаль — плыла, плыла, пава, по свежевыпавшему снегу, ступала широкими разлапистыми шагами. На ней была красивая теплая одежда: меховая шапка, дубленое пальто (дубленка), на желтую поверхность которой ссыпались ее черные длинные волосы.

— Ну почему? Почему так? Почему брат был матрос, а любовник — моряк? Что это значит? И почему брат имел ключ от комнаты сестры в этой коммунальной квартире? И неужели сестра не могла отобрать у него ключ, даже если он завладел им самостоятельно? Неужели она не могла вставить новый замок в случае решительного отказа брата вернуть ключ? Что? Почему? В чем тут дело? — мучительно думал Корочьев.

Девица сворачивала за угол. О! Последний раз мелькнули ее замшевые сапожки и мохнатая шапка. Что? Почему? Что такое? Где? Кто? Кто она? Зачем делала ЭТО?

— Жить — стоит, жить — очень хорошо, жить — интересно. Кто травится газом, режет вену и прыгает с балкона, тот поступает неправильно… Жить — стоит, жить — очень хорошо, жить — очень интересно, — убеждал себя Корочьев.

Вечерело.

Плоский лик Серефонова осветился сияньем тихой неземной благости, и вспомнилось ему все: расщепленное перо с фиолетовыми брызгами, первый кондом, парикмахерская, где бреют усы, торжественный церемониал установки чугунной фигуры Вождя на городской площади — забытое лето забытого года.

«Зачем волноваться, зачем искать выход? Ведь и человеческий организм смертен, однако никому не приходит в голову, что этот процесс когда-нибудь прекратится. Все возрасты хороши: и плоти твердеющей, и уаканья, переходящего в ауканье. И старость, тихая старость, обеспеченная старость — тоже ведь прелестна… Да и смерть достойна! Я не могу, не в состоянии объяснить, но меня всякий поймет, кто шел за гробом: в смерти и Честь есть, и Торжество… Торжество неизвестно чего… Вот так и общество: распадется, умрет, и нет смысла особенно волноваться — останется что-то другое. Нечего волноваться — можно всплакнуть украдкой за гробом дорогого покойника, но ведь плакать — это так, это так сладко!..» — думал он, а Зинаида Вонифатьевна все твердила между тем:

— И я считаю, что все-таки, если уж случилась такая, как у нас в народе говорится, «оказия», вы бы все-таки, если смогли, посетили бы наш вечер встречи выпускников, я думаю, что глупо придавать значение тому, что случилось на заре, как говорится… Все ведь, как говорится, было-было и быльем поросло. Тем более, что конкретно в ТОТ момент мы были, вы уж извините, но мы были совершенно правы в тот конкретный момент. Ведь не станете же вы утверждать СЕЙЧАС, признайтесь честно, сейчас, с высоты вашего ТЕПЕРЕШНЕГО опыта, что мы были тогда неправы? А?

(Лукаво улыбнулась)

— О чем это вы? — удивился он.

— Как о чем? — рассердилась Зинаида Вонифатьевна. И прикрикнула: — Да не морочьте мне голову! Вы прекрасно понимаете, что речь идет о той справке… характеристике… Вы помните? Я помню. «Груб, неуживчив в коллективе, высокомерен по отношению к товарищам…» Я помню, вы помните. Я знаю, что вы помните, и знаю, что вы ненавидите… ненавидели нас. Вы об этом говорили вашей соученице Онищук, в 1965 году, во время вашей случайной встречи в Москве на Красной площади… Онищук там гуляла с экскурсией и случайно встретила вас…

Она стояла перед ним, широко и крепко расставив ноги, точно собралась мочиться, не снижаясь на корточки. Как ни странно, за эти двадцать лет она почти не постарела. На фоне августовской аномальной жары она стояла все в том же, таком же платье с высоким воротником и желтоватыми кружевами, постаревшая, блеклая, глупая, такая же, та же…

— Я болен, — сказал он. — Я уже больше полугода на больничном листе, и мне, наверное, придется выйти на пенсию по инвалидности. От работы я уже отстранен, самоустранился… Мне врачи велели больше купаться, больше на солнышке загорать, зелень смотреть. Может, все еще и поправится. Мне нельзя волноваться. Я за этим приехал…