Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Цудекл, нехорошо это.

— Что нехорошо, дядя Азриэл? Сменяются поколения, сменяются эпохи. У мазовшан тоже были свои обычаи, они были язычниками, поклонялись Бабе Яге и прочей нечисти. Сейчас они христиане. Если бы все держались за прошлое, не было бы эволюции.

— Для них переход в христианство был прогрессом. А в чем заключается прогресс для нас? Раньше у нас была богатая духовная жизнь, а теперь мы остались с пустыми руками.

— Выработается что-нибудь другое. Мы живем в переходный период. Нельзя останавливаться на полдороги. Наши законы происходят из Индии или даже не знаю откуда… У них там точно такие же законы насчет женских кровотечений. А запрет есть трефное происходит от табу африканских негров. Ей-богу, дядя Азриэл, гордиться нам нечем. Мы и Десять заповедей откуда-то позаимствовали.

— Если верить библейской критике, у нас вообще ничего нет. Вся Тора — одна сплошная ошибка.

— Вот именно. И не надо бояться смотреть правде в глаза.

— Да, но что тогда остается? С научной точки зрения сад и подвал с затхлым воздухом имеют одинаковое право на существование, но в подвале можно задохнуться. И потом, если правду — как вещь в себе — все равно невозможно постичь, если наука субъективна, утилитарна, если она фактически всего лишь фантазия, значит, можно выбирать что хочешь. Так зачем отбрасывать золото и выбирать грязь? Если бриллиант и уголь суть одно и то же, то почему бы не выбрать бриллиант?

— Потому что бриллианты бесполезны, а на угле работают фабрики. Я имею в виду каменный уголь, а не тот, которым прокаливают плиту перед Пейсахом. Дядя, вы ошибаетесь. По Канту, действительность — не фантазия, не сон. Шопенгауэр опровергает второе издание «Критики», а фактически второе издание — это и есть настоящий Кант. Кант — это не Беркли.

— Как бы то ни было, истины не знает никто.

— Дядя Азриэл, а что вы делать-то собираетесь? Ольга мне рассказала. Знаете, опасно это.

— А чего тут опасного? Нигде не написано, что один человек должен содержать десятерых. Зине уже двадцать, пора самой на хлеб зарабатывать. Я не хочу людей обманывать, чтобы Ольгины дети ходили в частную гимназию. Мой отец жил на шесть рублей в неделю, значит, и я смогу. А честным трудом можно и по пятнадцать-двадцать добывать.

— Вы серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Но ради чего? Стоит ли овчинка выделки?

— Понимаешь, Цудекл, то, что они называют нервами, на самом деле духовная болезнь. Не могу забыть, как однажды мама сказала, царство ей небесное: «Взяли и назвали злое начало нервами». Наши деды не были нервными, хотя их гнали и мучили. Зло было для них не болезнью, а испытанием. Нервные болезни, как теперь стало понятно, это результат отрицания души и свободы воли. Грешник, о котором говорится в псалмах, нервный, потому что он как перекати-поле — катится, куда ветер дует. А праведник — как дерево с глубокими корнями. Если человек знает, чего хочет, он не будет нервным. Ко мне женщины приходят. Их мужья стонут, когда надо по векселю заплатить, а они с любовниками по курортам ездят. Творят черт-те что, да еще они и нервные, видишь ли. Начитались в книжках про любовь и счастье, а у самих дома вредная свекровь, старая мать и забитый муж. Все они на одном помешались: удовольствий хотят. Боятся, не успеют взять от жизни все. У евреев не принято было приносить мужей в жертву женам. Нашим матерям и бабкам никогда легко не было. А теперь семья стала Молохом, современная женщина — что-то наподобие идола. Напудрит личико и идет по костям. Их дочери вырастают антисемитками, ненавидят евреев, как пауков. О любви болтают, но всем подавай врачей да адвокатов, и несчастные отцы с ног сбиваются. И чем тут поможет гипнотизм? Не хочу я поддерживать это зло.

— Дядя Азриэл, ты преувеличиваешь. И потом, точно так же говорят нигилисты.

— Они того же самого хотят.

— А что поделаешь? Природа аморальна, а человек — часть природы.

— Наши отцы и матери тоже были частью природы…

За время болезни Миреле так ослабела, что не могла стоять на ногах. Ей пришлось заново учиться ходить. Оставаться на Дзикой было нельзя. У одного товарища из Второго Пролетариата (Первый ликвидировала охранка) был дом недалеко от Фаленицы. Миреле могла пожить там до конца праздников. Этот товарищ, Ян Попелек, работал машинистом на паровой мельнице в Праге. Азриэл купил Миреле белье, туалетные принадлежности, а также сардин, коньяку и других продуктов для восстановления сил. Он решил, что сам отвезет все это к пану Попелеку. Из окна омнибуса Азриэл осматривал город. Пыль, грязь и вонь сточных канав. Чем дальше от центра, тем старомодней выглядит Варшава. Ветхие, покосившиеся домишки и даже люди, словно из другого поколения, одеваются, как во времена Понятовского. Сапожники вытащили верстаки прямо на улицу, стучат молотками, забивают гвозди в подметки. Куда-то спешат седые старухи в дырявых шалях и широких фартуках по щиколотку. На замшелых, таких низких, что можно достать рукой, козырьках над дверями сидят кошки и голуби. Собаки лежат в пыли, вытянув лапы и высунув языки. На скамейке возле забора сидит парализованный в толстых носках, без сапог, и пытается донести до рта кусок бублика, но рука дрожит, не слушается. Звонит церковный колокол, откуда-то появляется катафалк, старухи крестятся. Из-за домов внезапно вырастает фабричная труба.

И вдруг Азриэл увидел такое, что не поверил своим глазам. Недалеко от фабрики под фонарем стояла его дочь Зина. Она разговаривала с мужчиной в картузе и высоких сапогах. «Не может быть, показалось», — подумал Азриэл, но тут омнибус остановился, кому-то надо было выходить. Да, это она. Азриэл еле удержался, чтобы ее не окликнуть. Неужели она проституцией занимается? Кровь прилила к щекам, словно его ударили по лицу. «Что это? Галлюцинация? С ума схожу?» Он приподнялся с места, как будто тоже решил выйти. «Не может быть! Что она тут делает? Что за парень?» Вдруг Азриэла осенило. Наверно, она тоже из Пролетариата, как ее тетка Миреле. Он остался сидеть. А что, почему бы и нет? От Зины с ее капризами можно ожидать чего угодно. Но когда она успела? И зачем? Все-таки это на нее непохоже. Она эгоистичная, нелюдимая. О чем ей говорить с этим рабочим или крестьянином? В одну секунду он многое узнал о дочери, но тут же появились новые вопросы. Все стало еще непонятнее. «Такая конспирация — не знаешь, что и думать», — сказал он себе. Как же он раньше ничего не заметил? Вот дурак! И не подозревал даже. Азриэлу стало стыдно за себя, за дочь, за Ольгу. Кто знает, что Зина хранит дома. Всю семью подвергает опасности!

Оставив у Яна Попелека пакет, Азриэл взял дрожки и поехал домой. «Может, она уже и не девственница, — пришло ему в голову. — Они там все за свободную любовь…» Он сидел, потрясенный, словно его ударили по голове. Она ведь Альфреда де Мюссе читает, Бодлера! От Байрона и Леопарди без ума! Или это лишь притворство? Нет, как-то тут одно с другим не вяжется. Неужели все-таки это была галлюцинация? Странно, уже несколько дней он не переставая думал о дочери. Они очень редко разговаривали в последние годы. Она говорила, что ей не нравятся суфражистки, эти синие чулки, а месяца два назад заявила, что хочет пойти на курсы, учиться на акушерку или на фельдшера. На какие-то лекции стала ходить. Азриэл давно заметил, что Зина совершенно равнодушна к одежде. Донашивает за Ольгой старые жакеты и пальто. И кровать застилает редко, в комнате вечный беспорядок. Что ж, какая разница, ассимиляция всякая бывает. А чего он ждал? Его дочь даже еврейского алфавита не знает. Ведь он, отец, учил ее чему угодно, только не еврейским традициям. Сам подавал ей пример, как избавляться от своих корней. Еще когда в гимназию ходила, могла сказать о евреях какую-нибудь гадость. У них в классе были две еврейские ученицы, так они ей не нравились. Она даже гордилась, что выглядит, как польская девка… Его дочь, внучка Ямпольского раввина. «Как это могло случиться? Вроде бы не такой уж я ассимилятор. Просто не думал об этом. Сам-то я все-таки „Гацфиро“ почитываю, у меня еврейских книг целый шкаф. Юзек — тот вообще в Палестину уехал». Азриэл усмехнулся. Он внимательно читал в еврейских журналах статьи о воспитании, а вырастил гойку. Да и у тех, кто пишет эти статьи, то же самое. Когда дело доходит до детей, тут все одинаковы: гебреисты [146] Гебреист — сторонник использования древнееврейского языка как литературного и разговорного. , сионисты, радикалы. Вспомнилось из «Мивхар гапниним» [147] «Мивхар гапниним» («Отборный жемчуг») — собрание афоризмов еврейского поэта и мыслителя Шломо ибн Габироля (ок. 1021–1058, Испания). : «Дети — это то, что скрыто в родительском сердце».