Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Кто-то постучался в дверь. Люциан совсем позабыл, что надо говорить в таком случае. «Да!» — отозвался он. В комнату заглянула Фелиция.

— Не спишь? Ждем тебя к столу.

— Хорошо, иду.

— Люциан, дорогой, я должна тебе кое-что сказать. — Фелиция была очень серьезна и, кажется, даже немного испугана.

— Что?

— Я уже говорила, что взяла в дом девочку. Ванда ее зовут. Хочу, чтобы ты знал, кто она. Чтобы не вышло недоразумения.

— Ну, и кто же?

— Дочь несчастной жертвы. Я обязана была так поступить. Она милейший ребенок.

— Какой жертвы? А, понятно.

— Другим я нашла места, но Ванда очень способная. Учится только на отлично. Жаль было бы отдать ее в служанки. Она тебя простила. Это настоящая христианская душа. И с твоими детьми так сдружилась, что теперь им как родная сестра. Она тебе туда часто передачи относила. Я хотела тебе о ней написать, но подумала, что лучше не надо.

— Ясно.

— Ну, что скажешь? Надеюсь, это тебе не помешает.

— Почему это должно мне мешать? Такие, как я, ко всему привычны.

— Я обязана была искупить этот грех… Может, потому Господь и услышал мои молитвы…

— Ладно, ладно, всё правильно.

— Только ты ничего об этом не говори. Притворись, что ничего не знаешь. Есть вещи, о которых лучше молчать.

— Да, хорошо.

— Что с тобой? Ты не в духе?

— Да нет, просто отвык от мягкой постели.

— Бедный, родной ты мой! Ты уже достаточно настрадался, искупил все ошибки молодости. Да поможет тебе Господь встать на путь истинный!

И Фелиция покраснела, из глаз потекли слезы. Платка у нее с собой не оказалось, и она выбежала в другую комнату, чтобы выплакаться. Люциан поднялся с кровати. Как ни странно, от мягкого матраца все кости заболели. Он сжал кулаки и глубоко вдохнул. Плюнуть бы, да паркет нельзя марать. Хотелось выругаться или с кем-нибудь сцепиться. «Слишком тут хорошо, слишком тихо. Нет, не мое это!» Пальцами ноги он зацепил носок, поднял с пола и взял рукой: этому фокусу он научился у Войцеха. Опять пришлось застегивать твердый воротничок, завязывать галстук, возиться с манжетами и запонками. «Гадость какая! — ворчал Люциан. — Хуже наручников. Шею давит…» Он чихнул и постучал себя кулаком в грудь. После параши ночной горшок показался ему слишком изящным. Фарфоровый, что ли? Там из такого жрать были бы счастливы. Люциан уставился в пол и задумался. Мирьям-Либа умерла, детей он не видел несколько лет. Правда, Фелиция передавала в тюрьму фотографии, но это совсем не то. Как она сказала? Дочь несчастной жертвы. Ну и ладно, мне-то какое дело? Такому, как я, уже не измениться. Как таких называют? Подонки, отбросы общества. Все верно, так и есть. Люциан пошел искать гостиную или столовую, он совсем забыл, где тут что. Распахнул дверь и увидел все семейство. Марьян Завадский почти не изменился, только волосы вокруг лысины поседели. Владзя превратился в здоровенного парня, на полголовы выше Люциана. И очень на мать похож, только черты лица не такие благородные, как у нее, но гораздо резче, грубее. Русые волосы пострижены ежиком, серые как сталь глаза, курносый нос. На Владзе была гимназическая тужурка с тесным воротником. Этим летом он получает аттестат. Владзя встал, подошел к Люциану, улыбнулся — на румяных щеках появились ямочки — и, ни слова не говоря, расцеловался с отцом. Рядом с этим молодым великаном Люциан почувствовал себя хилым стариком.

— Вот ты какой! — сказал он, глядя на сына. — Подрос.

— Ну а как же? Столько времени прошло! — засмеялся парень.

— Помнишь его? — спросил Марьян Завадский.

— Еще бы! Он меня когда-то в Лазенки водил, ели там за столиком под открытым небом. Еще обруч мне тогда купил. Помните? — повернулся он к Люциану.

— Нет, но у меня вообще память никудышная. Дети всё лучше запоминают.

— Я и Париж помню.

— Не может быть. Тебе же всего полтора года было, когда мы в Польшу вернулись.

— Помню, помню. И как на поезде ехали, и все остальное. Отец мне не верит…

Владзя покраснел. Он привык называть отцом Марьяна Завадского, но теперь, когда вернулся настоящий отец, Фелиция строго-настрого велела детям называть Марьяна дядей, а ее тетей.

Марьян тоже расцеловал Люциана в обе щеки и потрепал ладонью по локтю:

— А ты неплохо выглядишь.

Мариша была на три года моложе Владзи. Она была очень похожа на Люциана, такая же стройная и кареглазая. Каштановые волосы заплетены в две косы. Ей недавно исполнилось пятнадцать, но лицо у нее было серьезное, как у взрослой. При виде отца она смутилась, робко улыбнулась и сделала книксен. Люциан взял дочь за руку и с нежностью поцеловал в висок.

— Ты очень красивая, — сказал он, помолчав. — На бабушку похожа, на мою маму…

Мариша смутилась еще больше.

— Да, и мама так говорит. То есть тетушка…

Панна Ванда, дочь дворника, тоже встала навстречу Люциану. Несмотря на городскую одежду, он сразу распознал в ней крестьянку. Это была девушка лет семнадцати, коренастая и румяная, с тяжеловатой челюстью, вздернутым носиком, соломенными волосами и светло-серыми, добрыми глазами. Такие в деревне гусей или коз пасут, подумал Люциан. Трудно поверить, что она такая способная, как говорила Фелиция. У Мариши изящные, тонкие руки с длинными пальцами (Фелиция рассказывала, что Мариша учится играть на пианино), а у Ванды — сильные руки служанки, по локоть усыпанные веснушками, высокая грудь, на шее — коралловые бусы.

— А это наша панна Ванда, — представила ее Фелиция.

Девушка густо покраснела, когда Люциан подал ей руку.

— Слышал, вы с Маришей лучшие подруги. — Люциан не знал, что еще сказать.

— Да, правда…

— Ну, давайте обедать, — решительно заявил Марьян Завадский.

Стол уже был накрыт. Кухарка тут же внесла огромную миску с дымящимся супом. За едой доктор Завадский рассказывал о конференции.

— В чем смысл этих собраний? — рассуждал он. — Зачем человек едет через всю Польшу выступить с рефератом, который так и так будет опубликован? Люди ищут повода для сборищ, банкетов и церемоний. А результат? Напечатают в «Курьере варшавском», что выступил такой-то и такой-то медик, и всё.

Любимый врач варшавской аристократии, Марьян Завадский остался сыном сапожника: он говорил во весь голос, шумно хлебал суп, не стеснялся крепкого словца. Фелиция любя подсмеивалась над мужем:

— Если бы все тебя слушали, люди сидели бы по домам и работали по восемнадцать часов в сутки.

— Между прочим, было бы неплохо. Зачем куда-то ездить? Для врача, который любит свою профессию и чувствует ответственность перед пациентами, все эти поездки — непозволительная роскошь.

— Но ведь надо получать удовольствия от жизни, — возразила Мариша.

— Что за удовольствие сидеть в прокуренном зале и дышать сигарным дымом? Ничего важного я там не услышал. Только нудные теории.