Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

— Что случилось?

— Пора уже решить, да или нет! — резко сказал пан Якоб, но один его глаз по-прежнему смеялся. — Если у тебя, как говорится, благородные намерения, выкини из головы всякие глупости и… женись!

Последнее слово он произнес очень быстро, почти проглотил.

— Но мне же нельзя! Министерство просвещения запретило. Должно было выйти новое постановление, но…

— Кто такая Клара?

Ципкин побледнел.

— Шпионили за мной?

— Никто за тобой не шпионил. Но правда сама выходит наружу. Сюда письмо принесли, а мы случайно прочитали.

— Когда? Что за письмо?

— Не знаю, его Здзислав прочел. Ты молодой, но всему есть предел. Кто она? Из поместья?

— Господи, нелепость какая!

— Если ты в нее влюблен, нечего волочиться за моей дочерью. Но если тебе нужна Сабина, то хватит время тянуть.

— Тогда придется университет бросить.

— Но это говорю я, отец. В мои-то годы многое можно простить, а вот что тебе ответит Сабина — это другое дело.

— Конечно.

— Ты ешь, ешь. Не бойся, не отравишься.

Ципкин опустил глаза. «Что она натворила? — подумал он. — Ясно же ей сказал, чтобы сюда не писала. Наверное, нарочно, чтобы меня компрометировать. Вот дрянь, вот змея…» Ципкин погрузил ложку в тарелку и так ее там и оставил. Его лицо побледнело, но уши горели. Он поднял голову, посмотрел на лампу с белым абажуром, подвешенную на бронзовых цепях. Пробили стенные часы. В комнате стоял сервант с фарфором и серебром. Было тихо, через окно тянуло сентябрьской прохладой. День еще длинный, вечер, но светло. Жениться? А потом? Стать семейным человеком, остепениться… Пан Якоб словно прочитал его мысли.

— Если не хочешь заниматься торговлей, женишься, и уедете с Сабиной за границу. Там хоть женатый, хоть старик учиться может.

— Да, вы правы.

— Есть такая еврейская поговорка: Каин — не Авель. «Каин» на жаргоне звучит почти как слово «кайен» — «жевать»…

— Да, я знаю.

Служанка принесла кофе. Пан Якоб заговорил о торговле. Война тарифов оживила отрасль, цены поднимаются. Лодзь растет как на дрожжах, этот город уже называют русским Манчестером. Зачем России тратить миллионы на импортные товары? Всё можно производить здесь. Пусть только евреям развяжут руки. Пан Якоб читает газеты и журналы, польские и еврейские. Старый Монтефиоре опять едет в Палестину. В Кишиневе собирают деньги на еврейские сельскохозяйственные колонии. В Венгрии еврей стал заместителем министра. Кто бы мог подумать? А правда, что пожары в Поволжье устраивают эти, как их, нигилисты?

— Может, и правда.

— И чего они добиваются? Без жилья остаются как раз бедные, а не богатые.

Ципкин не ответил. Пан Якоб окунул палец в чашку.

— Такие люди весь мир могут прахом пустить.

Сабина неспроста называла свою комнату голубой. Ковер, гардины, обивка стульев и даже абажур — все было в голубых тонах. На голубом фоне блестели золотом только карниз изразцовой печи да рамы портретов и пейзажей на стенах. Панна Сабина сидела за круглым столиком, покрытым голубой вышитой скатертью, и читала книгу стихов в бархатном переплете. Ее дородное тело было облачено в белую кофточку и темное платье, свет лампы падал на белокурые волосы. Когда вошел Ципкин, Сабина прочитала еще две строфы, чтобы показать, что ее больше интересует литература, чем он со своей любовью, и лишь потом повернула к гостю круглое лицо с голубыми глазами и курносым носиком.

— А вот и наш знаменитый донжуан с Налевок!

Ципкин закусил губу.

— Сабина, я не для того пришел, чтобы надо мной смеялись.

— А чего ты хочешь? Медаль? Садись. Сюда, в шезлонг.

— Спасибо.

— Не думай, что ты сильно меня удивил или что-нибудь такое. — Сабина говорила спокойно, как человек, который все обдумал и решил. — Я никогда тебе не верила, даже не сомневайся.

— Надеюсь, мы останемся друзьями.

— Зачем мне дружить с шантажистом?

Ципкин побледнел.

— Пожалуй, пойду.

— Подожди. Уйдешь, когда я сама тебя выгоню, не раньше. Такие, как ты, не имеют права уходить, когда им вздумается.

И панна Сабина засмеялась, показав желтоватые зубы. В семье она славилась тем, что никогда не лезла в карман за словом, хотя обычно была сдержанна и меланхолична.

Оба замолчали. Ципкин заложил ногу за ногу.

— Что читаешь?

— А тебе не все равно? Кто эта Клара? Та помещица, о которой ты писал мне в Карлсбад?

— Может, и писал, не помню.

— Почему ты не пойдешь к ней? Она, бедняжечка, умирает без тебя, все глаза выплакала.

— Так в письме было написано?

— Да, как-то так. Может, она разведется и за тебя выйдет? Ты писал, у нее очень симпатичный сынишка.

— К чему этот сарказм?

— А что? Ты же сам о нем так подробно рассказывал. Я никогда не воспринимала тебя всерьез, и теперь это мне помогает. А сколько вообще у тебя женщин?

— Сабина, я пришел попрощаться и не собираюсь тут исповедоваться. Хочу тебя поблагодарить за счастливые минуты, которые мы провели вместе.

— Не стоит благодарности, не такие уж они были счастливые. С Кларой, наверно, тебе было лучше. Ты поужинал?

— Да, спасибо.

— Кто был в столовой?

— Твой отец.

— Только он? Что он тебе сказал?

— Он тоже рассержен, но все-таки хочет, чтобы мы поженились…

Последние слова Ципкин выговорил, словно через силу. Кровь прилила к лицу, он заморгал глазами. Панна Сабина готова была рассмеяться, но снова посерьезнела.

— Чтобы я вышла за обманщика?

— Никто, моя милая, тебя не заставляет.

— Надеюсь, надеюсь. Если бы мой добрый папа мог, он бы меня заставил. Как ты с ней познакомился?

— Случайно встретились здесь, в городе.

— Любовь с первого взгляда?

— Если это можно назвать любовью.

— А что же это? Ты ей сердце разбил. Хочу у тебя кое-что спросить. Дай мне руку и пообещай, что скажешь правду. А то ты известный лгун.

— Что ты хочешь знать?

— Подойди сюда и дай руку.

Ципкин неуверенно подошел. Ладонь Сабины была горячей и влажной.

— Даешь честное слово, человек без чести?

— Даю слово.

— Сядь туда, где сидел. Не нависай надо мной.

Ципкин опустился в шезлонг.

— Она была здесь? У нас в доме?

У Ципкина дернулся кадык.

— Да.

— А в этой комнате?

— Да.

— И сидела на этой кровати?

— Если не упадешь в обморок, скажу.

— Ты же знаешь, я не склонна к обморокам.

— Да, сидела. Что еще?

Неподвижное лицо панны Сабины побелело, но в глазах светились искорки смеха, как у ее отца.

— Ты веришь, что на всем свете нет большего подонка, чем ты?

— Не знаю.

— Точно нет. Уходи и никогда не возвращайся! — Ее тон изменился. — Больше не хочу ничего о тебе слышать. Понятно?

— Понятно.

Ципкин приподнялся с кресла.

— Куда?! Я же сказала, что выгоню тебя буквально, физически. Сядь на место. Когда это произошло?