Роман Сенчин - Постоянное напряжение [сборник]

Стоит Нижнеусинское на берегу горной шумной реки Ус, отделенное от остального мира хребтами Саян. Всего в двух десятках километров от села – Енисей, но редко кто бывает на стрелке – скалы в тех местах лишь для альпинистов да геологов…

Горы со всех сторон, они напоминают стены, и создается ощущение, что здесь-то ты надежно защищен, укрыт от всяких бед, какие то и дело встряхивают города с их заводами, поездами, атомными станциями… Но надежность гор, как оказалось, защита зыбкая – никакие горы не спасут, не огородят, если мир захочет подмять под себя.

Вначале (случилось это годах в тридцатых) по одной из вьючных троп проложили тракт. Не в Нижнеусинское он вел, а мимо, к Монголии, но сделали и сюда свороток. Затем, вскоре после этого, организовали возле села леспромхоз, принялись вырубать тайгу безжалостно, под гребенку. Но, слава богу, бросили быстро – вывозить машин не хватало, а сплавлять невозможно, Енисей в этих местах – сплошные пороги.

Леспромхоз закрыли. Несколько лет потом местные растаскивали валежины на дрова и постройки…

Позже, в начале пятидесятых, уже на памяти Николая Федоровича, прибыли в село геологи-изыскатели, организовали здесь свою базу, устроили площадку для вертолета. Старые люди ворчали, по-староверски, хотя староверов среди нижнеусинцев и не было, сторонились пришлых, вспоминали время, когда каждый новый житель села становился событием, чуть не диковиной; он долго проверялся и уж потом, постепенно, принимался за своего или жил бирюком.

Молодежь же, наоборот, радовалась прогрессу – рейсовому автобусу, который за три часа доставлял в район, дизелям, что дают электричество, клубу с кинокартинами, танцам по субботам, концертам, машинам… И Николай Федорович был тогда молодым. Вернувшись из армии, повидав большой мир, он стал осторожно подтрунивать над отцом, который хоть и прошел в войну, считай, весь Союз и половину Европы, но не заразился «цивилизацией», а даже, казалось, был не прочь уйти глубже в тайгу, в самый дальний станок… И назло ему Николай поступил в техникум, стал не кем-нибудь, а электриком. Одним из самых тогда уважаемых, авторитетных в селе людей. Ему и довелось тянуть провода круглосуточной линии в каждую избу. Завизжали с той поры во многих дворах циркулярки, загудели сепараторы, стали синеть кое-где окна по вечерам отсветом телевизора; у сельпо целыми днями трубило из громкоговорителя радио…

Лишь недавно, сам превратившись почти в старика, Мерзляков понял – точнее, разделил – тревогу отца. Но видимо, поздно. Да и что бы могли сделать нежнеусинцы, когда вторгалась к ним эта цивилизация, будь хоть все поголовно против? Ничего, конечно. И глупо как-то противиться вроде бы облегчающим жизнь вещам. Вон хакасы, тувинцы, коренные народы, что обитают поблизости, пытались когда-то сопротивляться, но тоже сдались, стали как все; теперь, правда, силу почуяв, вернули себе шаманов, юрты, тувинцы в ламаизм ударились, вспомнили о своих древних родах, о великой, похожей на сказку, истории, и стали пришлых со своих земель теснить – много из Тувы и хакасских районов их повыехало, некоторые обосновались и в Нижнеусинском…

Да, вместе с приближением старости открылась Николаю Федоровичу и изнанка прогресса. Рвались неподалеку от села енисейские скалы – нашли там редкого какого-то сорта мрамор, стали скорей добывать; возобновились вырубки, и когда местные запротестовали, посулились построить здесь деревообрабатывающий завод, от которого будет нижнеусинцам огромная выгода, про акции говорили, но так пока к строительству и не приступили, а тайга вокруг Нижнеусинского таяла, лишь ревели и ревели тягачи, вывозя за Саяны кубометры сосны, кедрача, пихты, листвяка…

Охотничать местные давно разучились, да и чтобы добраться до нетронутых мест, трех дней не хватит; опустели богатые некогда хариусом притоки Уса – ловили его сперва геологи и заезжие нещадно на тоню и «телевизор», даже вниз по течению соду пускали, от которой хариус тут же вверх брюхом всплывал; а потом и нижнеусинские перестали стесняться.

И быстро, разом, словно бы за одну дурную, смутную ночь, обесцветело, обмелело как-то старинное, крепкое еще совсем недавно село. Держалось, держалось и вот устало – сдалось, рассыпалось… Живут теперь люди вроде как по инерции только, как в одуряющей, горячечной дрёме. Даже по еде можно судить – раньше на зиму готовили большие, избыточные даже запасы: огурцы солили кадками, и грибы, капусту, сало; лапшу резали и морозили, пельмени лепили в начале ноября несколько дней подряд, всей родней, а потом всю зиму ели… Было такое слово в ходу – стряпаться. Важное слово. Стряпались основательно, мало что хлеб пекли, так еще часто и шаньги с брусникой и взбитой сметаной, расстегаи, пермячи, пироги с хариусом, черемухой, с порубленной мелко-мелко свининой… Да, питались как следует, будто совершали важный ритуал, зато и работали – дай бог.

Николай Федорович помнил то время, когда покупные вещи – самовар, чугуны, керосинка, жнейка, ружье, резиновые сапоги, топор – были редкостью, передавались из поколения в поколение, береглись пуще глаза. Почти всё делалось здесь, на месте, самими. От дохи до куля, от шарниров до гвоздей и скобок. А теперь и прялки целой по селу вряд ли найдешь, человека, который может туес скрутить, наверняка не осталось. И Николай Федорович удивлялся, сам как-то уже не верил, как это его родителям, людям того поколения и прошлым, до них, хватало сил, умения, времени жить как бы своей вселенной, и достойно жить, неспешно, надежно. Теперь же бревно трухлявое в заплоте сменить – дело чуть не эпохальное, подпол почистить откладываешь изо дня в день, дотягиваешь до сентября, когда уж картошку надо спускать…

Да и с питанием стало как. Завоз в сельмаг – и сразу очередь аж на улицу. Скупают первым делом консервы, крупу, лапшу быстрого приготовления за три рубля пакетик, булочки с изюмом, этот хлеб кирпичами, селедку. Очень окорочка ценятся, особенно хвалят их старики: «До чего, скажи, мяконьки! И жувать не надо»… Особенно обидно было Мерзлякову, как стала популярна водка. Выпить он всегда любил, но чтоб идти в магазин, платить деньги за это дело… И его мать, и жена были мастерицы гнать самогонку, отводили для этого целые дни, загодя собирали, мыли бутылки, копили пробки и потом спускали в подпол литров пять-шесть кристально прозрачного первача. И никакие запреты властей, обходы, иногда даже обыски не могли их отучить, испугать. А теперь, последние годы, стало всё недосуг; иногда, правда, жена ставила брагу из старой ягоды, но так, в трехлитровой банке – чтоб когда после баньки освежиться… И так же у остальных – бутылку самогонки тоже теперь, как и прялку, искать бесполезно. Спросишь, посмотрят, наверно, как на дурака: на хрен тебе самогон? – в магазине вон водки десять сортов… Если подумать, правильно. Зачем мучиться, время тратить, дрова или электроэнергию, за которую тоже платить надо, – легче, ясно, водки купить. Но было Николаю Федоровичу все-таки горько, досадно, словно что-то дорогое кончилось, ушло невозвратно…