Роман Сенчин - Постоянное напряжение [сборник]

Левой стороной выходит участок Мерзляковых в узенький заулок, по которому и ходили в логовину грибники, а с недавних пор отсюда совершали набеги и воры…

– Здорово, дядь Коль! – окликнули Мерзлякова.

По улице шагал Олег, племянник, тоже по фамилии Мерзляков – сын младшего брата.

– Здорово! – отозвался Николай Федорович, приостановился, чтобы поручкаться.

Ему нравился этот невысокий, тонкий парень, на вид вроде бы совсем не местной породы, на самом же деле выносливый, крепкий. Жилистый. Бамбула какой-нибудь поиграет руками-дубинами, выпятит грудь колесом, и кажется – такого ломом не перешибить, а как до дела дойдет – первым спекается, сдувается, как рыбий пузырь. А на таких вот жилистых всё и держится. Николай Федорович лет до сорока пяти таким же был, в последнее время только раздобрел слегка.

Племянника он знал, как говорится, с пеленок: жили семьи их через несколько дворов друг от друга. В детстве Олег самым башковитым был из ребят, всё время чего-то выдумывал, изобретал. То самокаты разные, то коньки из обрезков рессор смастерил, то корабль подбил пацанов строить, на паруса тряпки по всему селу собирали… Учился очень неплохо, особенно в первых классах. Потом, в парня превращаясь, слегка изменился, больше стал где-то шляться, допоздна его компашка по улице куролесила, собак травила. Но дело молодое, главное, что не хулиганили… Уехал после девятого класса, в училище поступил на крановщика, правда, вернулся быстро – не прижился в районе. На службу чуть ли не с радостью уходил, отмахивался только, когда начинали его пугать армией. И отслужил нормально, в пограничных войсках, сержантом вернулся, со знаками отличия на парадке. Теперь же вот больше года без дела. И заметно по лицу, по осанке стало, что начал попивать, а глаза каким-то сухим огоньком горят, и речь торопливая, невнятная, как у говорящего во сне. Такое, Николай Федорович знал, у тех бывает, кто чего-то боится, опасается или не знает, куда энергию деть – вот она и прет через глаза горящие, язык бешено молотиться заставляет…

Пожали друг другу руки. Олег был в спортивных блестящих штанах с лампасами, в сероватой застиранной майке. Кивнул на провод:

– Деньги несешь, дядь Коль. В курсе?

Николай Федорович не понял, сказал уклончиво:

– Да надо подновить кой-чего. Поизносилась проводка…

– Медь там, алюминий? – Олег взялся за конец провода, глянул. – У, алюминий. – Вытащил из кармана сигареты, открыл пачку, протянул Мерзлякову. – В городе – в курсе, алюминий-то сколько стоит? Медь особенно… Заняться этим всерьез, хорошо навариться можно.

– Наверно…

Закурили. Олег в два с половиной раза моложе, но почему-то с тех пор, как вернулся из армии, он казался Николаю Федоровичу чуть не старше его. То ли это от повадок новых, слегка приблатненных, то ли от нехорошего, пугающего огонька в глазах. Вместе с лихорадочностью какой-то веяло от него умудренностью, но умудренностью не седобородых старцев, а житейской, хитроватой, корыстной. И недаром парни его по-новому называть даже стали: вместо прежнего Олегыча – Аллигатор.

– Наверно, дядь Коль, обратно подамся в армейку, – вместе со столбиком дыма выдул новость племянник.

– Как это?

– В контрактники оформиться думаю. Жалею теперь, что на сверчка не остался. Ну на сверхсрочника. В отряде ценили, предлагали остаться…

Николаю Федоровичу мельком вспомнилась его служба, когда с удовольствием в основном служили, и у него самого три года армии были, может, самым ярким времечком в жизни, но никогда не возникало мысли пробыть там хоть один лишний день. Тем более он не хотел бы снова оказаться в форме, строем ходить, отдавать честь каждому встречному. Где-нибудь в казарме жить. И потому слова Олега ошарашили, да так, что он смог лишь кряхтнуть.

– А чего, дядь Коль?! Водилой я первоклассным считался. Свой шестьдесят шестой был, персональный. По сработке через минуту к плацу подкатывал! И машину берег, в самом лучшем состоянии… Сержантом не в школе стал, а за заслуги, по делу…

– Ну это… погоди! – перебил Николай Федорович. – Погоди! – Его затрясло вдруг от злости на племянника за такой настрой, за видок, будто только с зоны откинулся, и от бессильного негодования на что-то огромное, такое огромное и бесформенное, что вот так сразу словами и не скажешь, не определишь, что это или кто. – Чего… чего ты мне хвалишься?! И я там был – и чего? Тут, что ли, делать нечего? В армию ему надо!..

Олег остановил его взглядом. Несколько долгих секунд смотрели друг другу в глаза. Будто боролись. А потом племянник отчетливо, почти по складам, ответил:

– Нечего.

– Хм… Что же… – Николай Федорович бросил окурок, придавил его носком сапога. – Что же, езжай тогда… на здоровье. – Хотел было повернуться и войти в калитку, но вспомнил: – А отец как? Отпускает?

– Я не маленький, чтоб проситься. Да и он-то… вон киснет в ограде – рад, что на пенсии.

Брат Николая Федоровича когда-то шоферил в совхозе, научил и Олега в машине разбираться, но лет в сорок что-то с давлением началось, и всё хуже и хуже… Отлежал в больнице в районе, а оттуда вернулся со второй группой инвалидности. И действительно, несколько раз с тех пор прорывалось у него в разговорах: нормально, думать ни о чем не надо, почтальонша раз в месяц копейку приносит, жить можно.

– Ладно, племяш, некогда мне тебя уму тут учить, уговаривать, – сердито сказал Мерзляков. – Мне-то заняться есть чем… Счастливо!

– Уху. Давайте. – И Олег зашагал дальше своей развалистой походкой, присунув руки в карманы своих широких спортивных штанов.

Быстро, почти автоматически, Николай Федорович подвел проводку к двери крольчатника, прикрутил и замаскировал розетку обрезком колесной камеры. Закончил это привычное, много раз деланное, присел на чурку, на которой рубил головы курицам. Достал портсигар со своим куревом – самокрутками. На них он перешел с «Примы» и «Астры» несколько лет назад: садил табак по краю огорода, высушивал на чердаке, а в свободное время накручивал полный портсигар и потом дымил. На покупное и денег жалко стало, да и как-то все-таки вкуснее самосад, по-другому действует – магазинные сигареты словно выжигают что-то внутри, а самосад, наоборот, дает, питает. Бодрость от него появляется, даже вроде мозги начинают лучше работать… Сын сперва посмеивался, потом удивлялся, случалось, возмущался даже, наблюдая, как отец крошит листовуху, крутит цигарки: «Да кончай ты, бать! Что, обеднеешь от пачки «Примы», что ли?!»

Интересная это штука – годы. Вот знаешь, кажется, человека всю жизнь – модник он, всё в город рвется, здесь живет как в городе, говорит как городской, но подходит срок, зашагивает человек за черту и становится как его отец, как дед… В юности Мерзляков был уверен: скоро переведутся старухи в платках и шалях, исчезнет их говорок, забудутся сказки, перестанут являться в снах Николы Угодники. Следующие за ними, за этими старухами поколения выглядели чужаками – завивались, носили туфельки на тонких каблуках, платья выше колена, сумочки последних фасонов. И говорили правильно, как на уроках в школе учили. Но вот эти поколения старели и превращались в обыкновенных, исконных нижнеусинок, и вспоминались им рассказанные в детстве сказки про лешака, про бабая, про Черную топь; слышались в их речах старые, казалось бы, погибшие слова: «запука», «хиус», «кукырки», «полоротый», «рясный», появлялись мешочки с ворожильными бобами, иконки в буфете, висели в кладовке венички лечебных трав. Словно бы погулял человек где-то по широким дорогам, много чего повидал, многому научился, на многом обжегся и под конец вернулся домой. Так же и с самим Николаем Федоровичем получилось, а ведь когда-то рвался отсюда, презирал, можно сказать, эту отсталую жизнь, вытравлял из памяти те словечки, что нигде, кроме таких вот глухих деревень, не поймут. Теперь же – первый защитник старого…