Роман Сенчин - Постоянное напряжение [сборник]

Не по-хорошему упростился быт, и чуть не самым обиходным стало слово «возиться». Спрашиваешь соседа: «Чего парник-то не заложил в этот год?», – а в ответ: «Да ну с им возиться! В район поеду и огурцов куплю. Там в июле три рубля кило». Или смотришь, вкапывают столбы несмоленые, ошкуренные кое-как – через пяток лет завалятся. Говоришь про это, тебе же: «Неохота возиться. Пять лет – тоже срок. А там поглядим». И с разносолами тоже – «неохота возиться». Лучше побыстрее, попроще, вроде китайской лапши.

Упрощение упрощением, это ладно, это, может, и неизбежно, когда существует строгий рабочий день (не тот, прежний, что от зари до зари по хозяйству, а нынешний – восьмичасовой, после которого и дома вкалывать надо), но страшное в том, что упрощение, облегчение быта привело к изменению людей. Ленивые сделались, какие-то глубинно усталые. Как встарь говорили: «Упад нашел». Тогда находил этот упад на людей поодиночке, и лечили его мужики пьянкой и дракой, бабы – слезами, тоскливыми песнями, теперь же – словно на все село разом нашел этот упад. И лекарства нет. Бодренькие, работящие чокнутыми какими-то кажутся. Как там? – трудоголики… К тому же у многих мысли такие появились, злой вопрос: зачем деды-прадеды сюда забрались, в глушь эту чёртову? Сами мучались и нас обрекли…

Постепенно, почти незаметно вызревали эти вопросы, и чем сильнее становилось давление, влияние города, тем громче слышались. В Нижнеусинском многим стало нечего делать. Часть людей была занята на работах, которые появились благодаря городу: в школе, в детсаде, в библиотеке и клубе, в магазине, в конторах леспромхоза, совхоза, а теперь акционерного общества «Таёжный»; Мерзляков вот занимал должность электрика. А деревенской работы как-то не стало. Поля, где издавна помаленьку растили рожь и овес, забросили, охотхозяйство давно закрылось, и забыли о нем… На огородах хорошо только картошка с капустой растут, а чтоб огурцы или тем более помидоры, так для них парники, теплицы нужны.

Некоторые пытались уехать, перебраться за перевал, и кое-кому удавалось. Другие всё на что-то надеялись, выжидали, как-то «возились» в своих оградах. А третьи махнули рукой на себя, на завтрашний день.

И, как это водится, не имея занятия, никакого маяка впереди, стал народ пить. Изо дня в день. Водку, конечно. А она денег стоит.

Сперва спивающийся подряжался на любую работу, потом, потеряв ее и доверие, таскал по селу фамильные ценности – плотницкий инструмент, ружье, капканы, дальше – женины серьги и шали, а кончал совсем уж необходимым – паялкой, топором, ножовкой… После этого приходилось воровать.

По-настоящему крепких, непьющих семейств оставалось в Нижнеусинском дворов пятнадцать, не больше. И это из сотни с лишним… И жили они словно бы в осаде, в постоянном напряжении, каждую ночь ожидая визита, старались все разом не отлучаться из дому, а то обязательно заберутся, подчистят, напакостят.

Раз-другой навещали и Мерзляковых.

Как-то пошли они в гости – день рождения отмечал друг еще с детства Николая Федоровича, с которым в одном классе учился, потом в армии вместе служили, в одной части… Засиделись до темноты, а вернулись – Пират с оборванной цепью бегает, на лбу рана до кости, задняя калитка настежь. Правда, ничего в тот раз не пропало – защитил, видно, пес, не дал разгуляться, или хозяева вернулись вовремя… Через неделю буквально опять пожаловали – корову увести решили, и Пират на сей раз помалкивал: может, кинули ему что вкусное через забор, а может, уже и побоялся, помня о ране, залаять. Но точно кто пихнул Мерзлякова, разбудил. Включил он свет в сенях, вышел в ограду и сразу увидел растворенную воротину стайки, подбежал, запалил разом несколько спичек, глянул внутрь – пусто. Бросился туда, сюда, услышал, как простучали копыта по доскам на заднем дворе. Схватил вилы – и туда… Было это в августе, ночи темнющие, в двух шагах не видать ничего… Поддел кого-то в темноте Николай Федорович зубьями вил, там вскрикнули по-пацаньи тонковато, не хрипло, и – топот ног убегающих по заулку. Корову бросили…

Утром увидели Мерзляковы, как дело было – воры свалили пролет забора и спокойно вошли, а стайка на проволоку запиралась.

После этого случая с месяц Николай Федорович с сыном попеременно ночами дежурили – больше даже не нового набега ждали, а мести за вилы. Думали, подожгут. Если не избу, то баню или стайку. Бывали в Нижнеусинском случаи.

Слава богу, миновало, вроде бы оставили их в покое. И постепенно они потеряли бдительность. Но вот вдруг три кряду удачных попытки. Для ворья, в смысле, удачных…

Дело в том, что поставили Мерзляковы крольчатник в стороне от избы, которая и так была плотно окружена другими постройками – баня здесь, летняя кухня, дровяник, стайки; места лишнего уже не осталось. Пришлось выносить крольчатник на задний двор. Поэтому и Пират не мог его охранять – далековато.

И так воры наловчились – срывали замок (а теперь замок был на каждой двери), как сорнячок с грядки, одним махом, закидывали в мешок (или куда там) нескольких кроликов и исчезали. И ведь, гады, без разбору тащили: крольчиха ли это, у которой крольчата двухдневные, или крол племенной – всех подряд.

Пытались Николай Федорович с сыном подловить пакостников, но только изматывали себя недосыпом – заявлялись воры именно когда никто их не стерег. Будто где-то совсем рядом сидели, следили… Понятно было, что просто так не отстанут. Как и от многих других по селу.

При встрече с мужиками Николай Федорович теперь только и слышал жалобы: то у одного, то у другого что-то стянули, прихватили, уволокли. И вот решил проучить. Наверняка это одна и та же кодла орудует, так дернуть ее током хорошенько – может, больше и не потянутся лапы к чужому… Да и сколько можно в таком состоянии жить? – сам чувствовал, как постарел за эти месяцы, когда каждую ночь ожидаешь плохого.

Утром сходил в свою кандейку при конторе, где хранились рубильники, счетчики, висели на гвоздях мотки проводов, стояли ящики с изоляторами разных размеров, шурупами, гвоздями.

Без особых раздумий Николай Федорович выбрал бухту провода метров на пятнадцать, положил в карман несколько изоляционных стаканчиков, выключатель.

Заглянул к директору.

– Эт самое… я дома сёдня повожусь… – скорее сообщил, чем попросил. – Чего-то дел по горло.

Директор, пожилой, явно тяготящийся своей должностью, не знающий сам, кажется, чем заниматься, зачем он тут нужен теперь, кисло покивал в ответ: давай, дескать, ладно.

Изба Мерзляковых на центральной и, в общем-то, единственной улице Нижнеусинского, но не в центре. И хорошо, что не в центре. Там клуб, где по вечерам, а то и до утра, шум и суета, рев мотоциклов, крики, девчоночий визг, драки, бывает; рядом с клубом вагончик ночного магазина со столиками возле двери… А тот край, где живут Мерзляковы, относительно тихий. Ровными рядами по обеим сторонам улицы стоят черные, из листвяка, избы на высоком каменном фундаменте, у всех палисадники, крепкие ворота с резьбой… Друг от друга участки отделены в районе дворов глухими заплотами и постройками, а в огородах – жидковатыми, лишь от случайной скотины, пряслами. Задами дотягиваются огороды до логовины, заросшей мелкими елями, – самым урожайным в округе местом на маслята и обабки.