Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Я больше не могу, нежные судьи, спасите меня, спасите! Помилуйте этого божественного дурака!

Но что я вижу! Ваши очи опущены долу, ваши головы покачиваются из стороны в сторону, как у китайских болванчиков, карандашики что-то резко выскрипывают на белой бумаге. Нет, и в этот раз вы верны себе.

Ну что же, вы сами этого хотели! Подвинься, Кориандр, выйди из круга, дай мне встать под этим ярким лучом невидимого света, да подвинься же, наглец, это ведь и мое место! Слышишь треск, дурень? Это лопнула скорлупа в моей груди. Помоги мне стать к ним лицом, чтобы у них не осталось сомнений. Вот так хорошо.

Долго вы меня искали, долго казнили невиновных, надеясь на слепой случай! Но не пропал ваш труд! Сейчас совершится то, ради чего вы обрекли себя на тысячелетия страха.

Я — Бог ваш.

Сегодня мне почему-то захотелось раскрыть тайную подоплеку одного события, имевшего место в Вашей жизни лет так пятнадцать тому назад. Может, Вы помните то, о чем пойдет речь, может быть, нет. Если нет, то я возьму на себя смелость воскресить это в Вашей памяти.

Тогда я был старшеклассником, и в нашей школе циркулировала легенда (очень стойкая, как выяснилось позже: те, кто закончил учебу на семь-восемь лет позже нас, — они тоже эту легенду знали), что проститутки приходят в поисках клиентов на лестницу Главпочтамта и становятся на ступеньки — чем выше ступенька, тем больше такса (из расчета десять рублей ступенька). Для того, чтобы отличаться от других женщин, не проституток, они вертят на пальце колечко с ключами. Не знаю, откуда взялась эта дикая легенда и это дикое место (а не какой-нибудь правдоподобный ресторан или, скажем, гостиница). Может, ее занесло столичным ветром со ступеней лестницы Главной Почты Страны, коей близость к гостинице «Интурист» могла в какой-то мере дать почву для подобных контаминаций, может, это было чистым подростковым сочинительством — ведь верили же мы тогда в самые невероятные вещи — например, в то, что по тому, как держат наши одноклассницы колени сидючи (сведенными или разведенными), можно с гарантией определить сохранность их девственности.

Так или иначе, мы, я и мой друг Сережа Трушкин, одним теплым днем отправились к Главпочтамту с целью увидеть настоящих живых проституток. Мы купили два пломбира с наполнителем по пятнадцать копеек каждый и встали напротив лестницы, прислонившись к трубчатому сварному ограждению, и начали наблюдать.

Мы с Сережей Трушкиным не очень представляли, что будем делать, когда увидим проститутку, — нам было довольно и того, что если мы ее увидим, этим можно будет с определенностью похвастать следующим днем на перемене в туалете для мальчиков. И надо же было так случиться, что, как только мы закончили есть мороженное, появились Вы, встали на самой верхней ступени лестницы и начали вращать на пальчике кольцо брелка, на котором искрились свеженькие латунные ключики. У нас с Сережей Трушкиным просто отпали челюсти. Во-первых, мы сами-то не очень верили, в то, что нам повезет увидеть живую проститутку, во-вторых, Вы были именно такая, какая может привидеться подростку при возбужденном и мечтательном засыпании в обхват с подушкой. У Вас были (я надеюсь, Вы ничего не перекрасили) длинные медные волосы по самую попу, яркие огромные глаза какого-то просто невозможного цвета и бесконечные ноги под голубыми райфлами в обтяг, а вот под батником (кто теперь слово-то это помнит!), как нам тогда показалось, просто огромные, но теперь я понимаю, что просто женские, вольно покачивающиеся груди. Лет Вам было в тот момент, я думаю, двадцать пять, хотя мы могли и ошибиться, поскольку плохо разбирались в возрасте женщин.

Вылупив зенки, выкатив шары, выпучив моргала, мы смотрели на Вас, и чувства наши можно было выразить лишь одним замечательным словом той эпохи: «Зыканно!» (то есть, в законе). Продолжалось это минут двадцать, пока вы не топнули раздраженно Вашей высокою платформой, и не сбежали вниз по лестнице, и не заспешили вдоль по улице, покачивая Вашими бедрами, которые действовали на нас так, как действует покачивание магнита на иголку, к которой он поднесен. Этой метафорой я хочу подчеркнуть, что мы с Сережей Трушкиным пошли за Вами не с какими-либо намерениями, а чисто автоматически, влекомые Вашим притяжением. Вы, разумеется, об этом и не подозревали, и знать нас не знали, как не знает комета каждую частичку пыли, которая обреченно тащится за ней, образуя ее хвост.

Идти нам пришлось недолго, потому что через какую-нибудь пару кварталов Вы свернули во двор и зашли в подъезд самого обычного пятиэтажного дома. На этом этапе Сережа Трушкин счел нашу задачу выполненной и предложил отправиться в беседку детского сада № 138, где обычно к этому часу собиралась наша компания, чтобы поведать по свежим следам о невероятном открытии. Но меня уже гнал дальше ветер авантюры, мне хотелось войти вслед за Вами в эту дверь, которую только такой черствый человек, как Сережа Трушкин, мог посчитать обычной дверью подъезда, и на которой были написаны мелом дурацкие детские стишки, которые я до сих пор помню:

Несмотря на этот дурацкий стишок, я чувствовал всем сердцем, что это была не просто дверь, каких много, а та редкая дверь в параллельное, совсем инакое существование, какие подворачиваются крайне редко, и уж если это случается — отказаться от нечаянной удачи просто преступно. Я покинул Сережу Трушкина, который пожал плечами и пошел восвояси (в душе я жалел его, но в то же время счел его дезертирство крайне выгодным), памятуя о популярности, которую придаст мне то, что через каких-нибудь полчаса он расскажет в беседке детского сада, и успел вбежать в подъезд как раз вовремя, чтобы достичь третьего этажа, когда Вы захлопывали дверь Вашей квартиры.

Я стоял под Вашей дверью, слушал доносившийся из-за нее бодрый говорок радиоточки и думал, что мне делать дальше. Впрочем, это были не мысли — это был лихорадочный бред наяву, зрительный перебор возможных вариантов, нечто похожее на сочинение в голове романтической истории. Конечно же, я никогда бы не решился позвонить в Вашу дверь, но и уйти просто так, несолоно хлебавши, я не мог. И тогда я пошел на маленькую хитрость — я решил сосчитать до тысячи и нажать кнопку звонка. Сосредоточенность на счете освобождала от всяких обязательств перед логикой, перед необходимостью думать о последствиях этого шага, изобретать слова, которые придется сказать, когда Вы откроете дверь, превращала само прикосновение к звонку в нечто предсказанное и приказанное роком — и я стал считать, но не успел добраться и до третей сотни, как двери подъезда хлопнули и по лестнице зазвучали шаги.