Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Тогда я неслышно скользнул лестничным пролетом выше и затаился, продолжая следить за Вашей дверью из дальнего угла площадки — так, чтобы не быть никем замеченным. Скрипнула керамическая плитка, и он показался в поле моего зрения, высокий легкомысленный блондин (с тех пор я их всех ненавижу) с длинными волосами и безобразно манерно откинутой назад головой. Насвистывая, он позвонил в Вашу дверь, и Вы открыли ему.

Дверь закрылась со стуком и словно перебила этим биение моего собственного сердца. Нечего и говорить о том, как мне хотелось подойти и подслушать происходящее внутри, и в то же время было страшно услышать то, что я ожидал услышать — потому что я, разумеется, уже успел полюбить Вас и со всей глупой торопливостью и полным отсутствием логики посчитать своей.

Крайняя скудость моего сексуального опыта мешала мне представлять в картинах, то, что могло совершаться за бежевой деревянной дверью, поэтому ревность моя была чистой и умозрительной, черной, как беззвездная ночь или крылья дьявола, — простым падением с остановившимся сердцем в бездонный колодец бессильной ненависти. Так я стоял, прислонившись спиной к исчерканной надписями зеленой стенке подъезда, и падал в головокружительную бездну, но дна ее так и не достиг, потому что буквально через десять минут дверь отворилась и из нее вышел раздраженный блондин, на ходу доставая из пачки сигарету, и заспешил вниз по лестнице.

Направление полета моей души сразу же изменилось на обратное; она помчалась вверх по колодцу падения, к яркому и нестерпимо белому свету в его конце, но и на это вознесение мне не было сполна отпущено времени, потому что через пару минут Вы вышли тоже из квартиры, на ходу накидывая плащ, и побежали на улицу, причем лицо Ваше было залито слезами — это я успел заметить.

Не зная, что и делать, истрепанный внутренне столь быстрой сменой обретений и потерь, надежд и разочарований, я спустился к Вашей двери и нежно-глупо прижался к ней щекой, чувствуя неожиданную теплоту дерева, словно согретого знаком Вашего былого за ней присутствия; и, когда я прижался, дверь поддалась и открылась — ведь, выходя поспешно за Вашим молодым человеком и рассеянная от ссоры, Вы плохо ее захлопнули и забыли закрыть на ключ.

Я вошел в Вашу квартиру и закрыл дверь за собой. Мне было понятно, что входить в чужую пустую квартиру нельзя, что обнаруженный, я, скорее всего, буду принят за одного из тех подростков-квартирников, которые в ту пору свирепствовали в нашем городе, но я вошел, потому что грань между реальностью и приключением была стерта всем произошедшим, потому что меня вело и толкало изнутри пламя.

Это была маленькая однокомнатная квартирка. На кухне капала вода, и наперебой с ней бубнило радио. Не снимая обуви, я прошел в Вашу комнату, которая была теплой и душноватой, пахнущей парфюмерией и прочими вкрадчивыми ароматами. С небрежностью живущего без никого человека Вы разбросали по стульям и софе детали Вашего туалета, и они казались мне раскаленными добела — такой жар от них я чувствовал кожей моего лица. Завороженно кружась по мягкому паласу, я чуть не упал на зеркало, задержался рукой за полочку, уронил с нее на пол Вашу массажную щетку, поднял и извлек из нее пучок жгуче-медной проволоки Ваших волос. И вот когда я держал в руке эту Вашу прядь, случилось то, что случалось со мной уже не раз, и то, что я полагаю прямым вмешательством смеющихся сквозь слезы богов в скудное течение наших жизней.

Я положил Ваши медные волосы в боковой карман куртки (они, казалось, оттянули его тяжело), взял бумагу и карандаш и написал Вам письмо, которое положил на журнальный столик и придавил тяжелой пепельницей, чтобы Вы нечаянно не смахнули его на пол. Я не помню дословно моего послания, — видно, оно было весьма сбивчиво и поэтично, и носило на себе смачный отпечаток всей юношеской романтической литературы, от Джованьоли до Сабатини, но при этом в нем были и строки, которые я не мог почерпнуть ни из жизни, ни из книг. Я писал, что я неизвестный Вам ангел-хранитель, следящий из зеркал и с небес за каждым мгновением Вашей несчастной жизни, но могущий вмешаться только один-единственный раз — в выбранный Вами самими момент и спасти Вас от участи, которая уже казалась неминуемой, и покарать Вашего обидчика (здесь, несомненно, из подсознания пошевелил моей рукой надменный блондин). Когда момент этот настанет, писал я, Вам, миледи, довольно будет сжечь на огне прядь Ваших чудесных волос и я предстану пред Вами, послушный, покорный, нежный и грозный.

Дописав это неподписанное послание и укрепив его, как было выше сказано, пепельницей, я вылетел из квартиры, старательно убедившись в том, что дверь захлопнулась как надо.

Едкий дым ползет серыми густыми завитками по рыжему ковру кукушкиного льна, охватывает цепкими щупальцами черные ветви елей, беззвучно душит нежно-розовые цветки княженики, которые жалостливо и безвольно вянут, роняя нежные лепестки. Где-то вдалеке потрескивает, будто лесное чудище болезненно ворочается на груде хрусткого валежника.

Он поднимает глаза и смотрит вверх, туда, где должно сиять летнее солнце; там неровно клубится и подергивается тускло-рыжее неживое пятно. Дальше, за низкими кривыми березками, сквозь желтый отравленный дым горбатится хребтина торфяного бурта, страшно-неподвижная. Мимо то и дело пробегает перепуганная мелкая живность: мыши и землеройки.

«За самым буртом и горит…» — думает он, и трогает дальше. В глубине торфа выгорает пылающая, светлая от раскаленного пепла каверна, оторвавшийся и всплывший пузырь глубоко схороненного ада. Пузырь подошел к самой поверхности, назрел и теперь хочет прорваться наружу, выкинув длинные языки светло-сиреневого пламени. Только тонкая, прозрачная для дыма корочка спекшейся торфяной пыли отделяет теперь пузырь от летнего неба. Внутрь можно провалиться и пропасть навсегда. Не только люди, целые трактора, бывало, проваливались — это ему дядя Миша говорил, стращая вчера вечером. Пришел, пьяненький, получить от бабушки на бутылку, сидел на скамейке, пахнущий едкой торфяной гарью, закопченный, будто сам побывавший в адском пламени; расшеперивал пальцы растопыркой и стращал.

Но ему так хочется посмотреть хотя бы краешком глаза на это страшное место, коварное, как черный лед — только подо льдом не стылая вода, а урчащее пламя. Огонь — это очень красиво. Если сложить костерок из пахучих щепок, на нем сгорают вырванные из журналов страницы. А можно сжигать и разные игрушки: картонажных зайцев и пластмассовых солдатиков; от этого в сердце становится томительно приятно, будто его прищемили.