Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Нельзя сказать, чтобы я не был рад, но радость мою омрачал ряд невзгод и лишений, которые мне, лишенному конечностей, предстояло испытать. Ясность рассудка, свойственная головам, потерявшим туловище, не позволяла питать иллюзий на этот счет.

Прежде всего, меня мучила жажда, вызванная долгим боем и не менее длительным забытьем под палящим солнцем. Однако эта потребность была легко преодолена, поскольку в пределах досягаемости моего языка находился след конского копыта, наполненный влагой от вчерашнего дождя. Освежив заветревшие, запекшиеся губы, я перевел дыхание и начал думать, как удовлетворить хотя и численно уменьшившиеся, но не ставшие от этого менее властными нужды. Пока я думал, сильный порыв степного ветра толкнул меня и поставил вертикально. От неожиданности я открыл рот, и это движение нижней челюсти заставило меня покачнуться, так что я с трудом удержал равновесие. При этом я заметил, к своему удовольствию, что продвинулся в результате на добрый дюйм. Я начал практиковаться и не без многих разочарований и неудач (к счастью, день был ветреным, иначе любое падение могло оказаться роковым) овладел через несколько часов передвижением при помощи нижней челюсти. Вскоре я так разошелся, что даже лихо использовал неровности местности, скатываясь с них, словно мяч.

От этих тяжелых физических упражнений у меня разыгрался волчий аппетит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащее ничком в траве тело. Добравшись до него, я понял по одежде, что оно не так давно принадлежало мне. Не без некоторых, вполне понятных колебаний, я вцепился зубами в плоть и насытился. Ни ужас, ни философская ирония не посетили меня в этой необычной ситуации — я был голоден, и свое тело, гигиеническое состояние которого было мне, по меньшей мере, известно, оказалось лучшим выходом из положения, чем любое другое человечье или животное мясо. Насытившись, я отыскал карманы, с презрением отбросив ни на что отныне не пригодные ассигнации и уделив особое внимание папиросам и спичкам. Однако боязнь вызвать степной пожар удержала меня от попыток добыть огонь, чтобы закурить.

Солнце клонилось к закату, и в степи заметно похолодало. Оставлю без упоминания нечеловеческие усилия, затраченные на постройку жалкого подобия шалашика, но, вконец изрезав травой все губы, ближе к полуночи я все-таки устроился на ночлег и немедленно заснул. Проснувшись на рассвете, я восстановил в посвежевшей памяти события предыдущего дня и стал обдумывать, что предпринять. Местность, изобиловала пищей — мрачным наследием отгремевшей битвы, — но под солнцем она вскоре начнет портиться. Травяной шалашик — пока надежный кров от ночного холода, но надвигается осень с ее пронизывающими северными ветрами. Будучи допущенным к штабным картам, я успел хорошо изучить местность и легко вспомнил о пещерах Кара-Гур в недалеких отсюда холмах. Они могли послужить надежным убежищем от капризов погоды. Туда-то я и решил направиться. Могут спросить, неужели в столь диковинном положении у меня не нашлось времени для мыслей о провидении, Боге, судьбе, рассуждений о том, почему меня миновала смерть, но, повторюсь снова, вместе с утратой тела всякая метафизика, которая и раньше была чужда моей натуре, абсолютно перестала волновать меня. Я не оставил в мире тел ни родных, ни близких, а мое физическое состояние с потерей туловища даже улучшилось, поскольку оно определялось отныне только состоянием мозга и органов чувств, самых благородных отростков плоти. Голод и жажду я отнес на счет тех фантомов, которые свойственны ампутированным конечностям, и пришел к выводу, что со временем они также перестанут меня посещать.

Я отправился в путь прекрасным ясным днем и быстро продвигался с помощью попутного ветра и нижней челюсти. Более всего меня беспокоила угроза, которая могла бы исходить со стороны степных животных и птиц, но, заметив мою растрепанную шевелюру, они в ужасе разбегались, очевидно, принимая меня за ежа или дикобраза, колючая неудобоваримость которых была им хорошо известна.

За несколько дней я без особых проблем прополз и прокатился более десятка верст, причем мои потребности в еде и пище постоянно сокращались, приспосабливаясь к уменьшившемуся количеству плоти. Не помню уже, на который день, ближе к вечеру, я услышал неподалеку шорох травы. Не обратив на него особого внимания, я продолжал свой путь, но шорох становился все ближе, и когда трава, наконец, раздвинулась, то, к своему удивлению, я увидел перед собой не суслика или сайгачонка, а другую голову, которая смотрела на меня изумленными глазами.

Это была молодая женская голова с очаровательными чертами. Преодолев первое замешательство, мы заговорили. Голову звали Евой. Мы не стали расспрашивать друг друга о нашей прежней жизни (вообще, головы очень быстро теряют интерес к своему туловищному состоянию, и вспоминать о нем считается даже неприличным; разум, который, согласно невежественным представлениям руконогих, освободившись от плотских забот должен воспарить в высоты абстрактных рассуждений, становится, напротив, очень приземленным и, если не занят решением сиюминутных проблем, погружается в молчаливое и равнодушное равновесие). Память о плоти настолько уже стерлась во мне, что близкое соседство этой очаровательной женщины не возбудило иных сожалений, кроме как об оставленном табаке и спичках, которые теперь совместными усилиями можно было бы употребить. Я объяснил Еве свой план, и она сделалась моей спутницей, поскольку сама совершенно не знала местности. Вместе, ведя немногословную беседу и обмениваясь полезными навыками, мы добрались за неделю до Кара-Гура. Проникнув в его темное устье, мы покатились по пыльным коридорам, пока во тьме не послышался гул голосов и не показалось вдалеке смутное свечение. Ева просила меня воздержаться от дальнейшего продвижения, но любопытство взяло верх, и вскоре мы очутились в огромном гроте, среди большого количества голов. Грот был освещен тускло дымившими светильниками. Навстречу нам выползла большая кудлатая голова, которую, как выяснилось позже, звали Ратмиром, и осведомилась о наших именах. Получив исчерпывающие сведения, Ратмир сказал, что мы приняты в общину, и объяснил нам наши несложные обязанности, которые сводились к уходу за наиболее дряхлыми головами и периодическим осмотрам сетей, поставленных на летучих мышей, кровь которых служила пищей тем из общинников, кто еще не расстался с прежними привычками.

Жизнь наша потекла спокойно и однообразно. Редкие беседы были связаны только с повседневными обязанностями. Головы почти не различают друг друга и устанавливающиеся симпатии эфемерны и неглубоки. Тем не менее я по-прежнему предпочитал общество Евы, и, кроме того, мне нравилась маленькая самурайская голова по имени Годзикава, которая особенно ловко выбирала сети и отгрызала головы нетопырям.