Борис Евсеев - Банджо и Сакс

«Брат, брат», – твердил про себя, как бы вперебив этим мыслям и ненужным вопросам, пан поляк.

«Брат!.. Это ведь больше жены, сильней любви! Брат, отзовись, прошу! Отзовись, брат! От…»

Пан поляк гладил длинную ленту, и на его круглом, все больше и больше бледнеющем лице ясно просматривались две высохшие узкие полоски от слез, тянувшиеся по щекам к тучноватой розовой шее. Одна полоска была длиннее, другая короче, словно не добежавшую по узкой колее до положенного обрыва слезу смахнул московский снежок, или снес варшавский туман, или промокнул ангел, незаметно и необременительно, но зорко приглядывавший за паном поляком, так же, как раньше приглядывал он за паном русским.

Но пан поляк не замечал ни ангела, увлекшего его в забытую Богом, растерзанную Россию и витавшего теперь за черной оградой в кронах зимних деревьев, ни людей, подымавшихся с набережной Москвы-реки на Пресню и тревожно поглядывавших на тучного высокого человека, стоящего в опасном, открытом для стужи и ветра месте. Он не замечал никого, ничего. Никаких людей он не видел! Потому – что не было для пана поляка человека лучше, чем пан русский. А почему это так – кто узнает теперь?

рассказ в форме повести

Пение? Пение.

Откуда-то сверху, от подножий скрытого стремительным взмётом дороги, а потому невидимого храма, слетало пение. Оно было жёстким, нервным, то обрывалось, то возникало вновь. Слова делились на слоги, рвались на куски, висли капельками влаги в сипловатом, туго набитом каменной пылью воздухе. Мелодия останавливалась, хромала. Пела однако настоящая, хорошо выученная оперная певица, а вовсе не цыганка, не залетевшая случаем с севера шлягерная рвань.

Оттого что пение прерывалось – чудилось: исшматованную кем-то магнитную плёнку в нескольких местах густо смазали клеем, скоренько съединили рваные концы, затолкали плёнку в кассету, кассету в магнитофон, отвернули рычажок:

Дикая сегидилья, треск шашлычного жира, лето, утро, дымки. Пение, слоги, жар камней, о чём-то несбыточном и невозможном лепечущая мелодия. Южный, за Кавказским хребтом, забредший почти уже в Персию, заскочивший ненароком в Турцию город. И над городом этим – неизвестно для кого предназначенное, чуть подпорченное, но и великолепное пенье! А за пением вслед – чему-то безумно радующийся, чуть дергающий верхней пораненной губкой рот: вмиг увиденный, широко наплывающий, несоразмерно большой, кровавый, красный…

Рот её.

Рот её никому не давал покоя. Ей часто говорили про рот что-то мило-завистливое, неприятное, оскорбительное. Рот вызывал хлюпающие вздохи у мужчин, долгие, немузыкальные истерики у женщин.

Рот, как орган речи и любви, её совсем не интересовал. Рот, как инструмент пения – волновал бесконечно. Она была певица, кончила Гнесинку. Голос её был плотно-мягок и жёлто-бел. «Платина!.. Как платина!» – превозносили голос те, кто её любил.

Голос был жёлт и бел, а губы были как кровь. Они были налиты неестественной прозрачной яркостью, набухали, горели, рдели. На кротком, чуть круглом лице до неприличия круто выгибалась обводящая рот линия. Кроме того, верхняя губа была намного пухлей и шире, чем нижняя и это создавало впечатление: губы эти только что, сию минуту – мяли, терзали, рвали, они ещё не остыли от любви, не «встали на место».

«Безобразие! Как же можно с такими губами, на людях?!» «Не рот, а лохань…» «Подбери варенички…» «Губошлёпка!» «Смотри! Вот так прибор!» – сыпалось на неё отовсюду. Она гордо откидывала каштановые пряди волос, распрямляла и без того прямую, налитую нешуточной силой спину, прикрывала зеленоватые, со смешинкой глаза, и, метя длинным платьем, закрывающим отнюдь не кривенькие, а великолепные, хоть слегка и полноватые в коленях ноги – уходила заниматься, петь.

На четвертом курсе она поехала к знающему монаху в дальнюю обитель. Жалобилась ему на рот. На то, что рот не даёт ей спокойно жить.

Монах долго глядел в пол, потом запрокинул голову вверх, тихо и коротко рассмеялся:

– Живи себе спокойно. Не погань рот. Сама знаешь как… Какой тебе рот нужон, такой и даден. Может и пострадаешь из-за него. Да только всё уляжется. Ступай себе с Богом…

Смех монаха показался ей болезненным и неискренним. Показалось: монах думает вовсе не о том, о чем говорит.

Сразу по окончании учёбы она прошла по конкурсу в Московский Камерный музыкальный театр. Это была нечаянная и неслыханная удача. Там же, в Камерном, познакомилась с будущим мужем. Светлокожий, большеглазый, круглолицый и круглоусый курд, не слишком высокий, чуть пухловатый, но с сильными синеватыми кистями рук, только что окончивший 2-й Пироговский и оставленный в адъюнктуре, – понравился ей до сорокаградусного жара, до тьмы в глазах.

Кой-кто удивлялся их стремительно, в несколько вечеров и ночей свершившемуся союзу. Но большинство знакомых как с той, так и с другой стороны сразу уверились: друг для друга они созданы, друг для друга – существовать и будут. Но ежели так, то и надо помалкивать! И при чём здесь тогда, скажите на милость, её некрасивый, но запоминаемый надолго рот? При чём его зеленовато-молочная кожа и экзотическое происхождение?

Он сам (и ещё задолго до встречи с ней) потянулся к православию, был крещён, думал навсегда остаться в России. В Ливан, к родственникам-курдам, имевшим прибыльное автомобильное дело, круглый сирота, не помнивший ни отца, ни братьев, убитых во время очередного набега очередных властей – возвращаться не хотел.

Жизнь молодая потекла густо, плотно. Частые оперные спектакли, постоянные вокальные занятия, сладкая медицинская муштра – заполняли дни по краешек. Она пела Царицу Ночи, пела Керубино, пела современные, не слишком любимые ею оперы – Холминов, Хренников, Бриттен, Пуленк – пела Чайковского и пела Мусоргского. Его невозможно было вытащить из операционной, отодрать от медкниг.

«Нейрохирург от Бога», – говорил про него профессор Гаммельн, руководитель. «Живи, как живется», – писали ливанские родственники и слали обильные денежные переводы. Переводов с лихвой хватало на хорошую еду, на концерты, на ресторан, квартиру.

Елена – Анфим, Анфим – Елена; Елена, Ленок, Ёлка – Анфим, Фимок, Фим Фимыч; огненная – цветущий; цветущий – огненная, факельная! Витало над ними ласковое пенье имён.

Всё изменилось в одночасье.

Получив короткое письмо из Висбадена, он три или четыре дня был непривычно молчалив. Затем – всё меньше удивляясь вмиг принятому решению – объявил, что возьмет в адъюнктуре академический отпуск на год и уедет в горы. Размышлять о жизни уедет. Лечить страждущих, ежели таковые попадутся. Вновь и вновь размышлять.