Борис Евсеев - Банджо и Сакс

Ёлку прикомандировали к штабу. Здесь было безопасней, до штабных пещерных домиков, до прямоугольных палаток и саманных, крытых камышом крыш, в которых жили штабные, турки добиться пока не могли. Он с госпиталем находился тоже неподалёку, однако дикая безысходность от нескончаемых разрывов, от тупой, бесконечно неправильной ритмики попаданий и промахов, рождала у неё ощущение мёртвого и абсолютного одиночества.

В горах было холодно. Даже и понятие жары казалось в здешних местах неуместным. Сам же горный, ни на какой из карт не обозначенный Курдистан, казавшийся раньше оазисом тепла и родственных отношений – оказался бесприютным, заросшим колючей травой и грязно-серыми кустарничками пространством, не имеющим четко очерченных (пусть хотя бы и мыслью) границ. Алая акация, низкий дрок, сбирающая песок мелкими зелёными щётками арча – вот и вся растительность. Отсутствие настоящего леса тяготило его. Она стала думать: не от деревьев ли высокоствольных и её певческая сила? Она думала об этом и о другом, пыталась между боями петь, пыталась вернуть упущенные и пожранные бездной разрывов мелодии. Однако певческий дар словно бы покинул её.

Отряд курдских бойцов был большим и дельно организованным, с хорошо обеспеченными тылами, с просчитанными отходными путями, вмиг свёртываемым обозом, с вездеходами и малорослыми выносливыми лошадьми. Но врача в отряде не было уже шесть месяцев. Только две медсестры и фельдшер. Поэтому работы у Анфима было поначалу хоть отбавляй. Однако работа его не тяготила. Он находил радость в любом извороте чужих болезней, в самой постановке лечебного дела.

– Русская военно-полевая хирургия со времён Пирогова и хирургия советского периода – были лучшими в мире, – часто повторял он. – Нас пугали ядерными войнами, мгновенной смертью всех! И мы разучились лечить. Однако времена изменились. Мне кажется, надо быть готовыми к большой неядерной войне, с миллионами раненых. Мы должны, должны снова научиться хорошо лечить в полевых условиях!..

На пятом часу боя стало ясно: турки откуда-то разузнали о расположении всех, растянутых на несколько километров подразделений и служб отряда. Ракетный огонь стал реже, медленней, злей, перестал быть хаотичным. Взглядывая иногда в слюдяные окошки штабного домика-пещеры, она видела, как бесшумно умирают постройки и сооружения приотрядной деревни. Криков и стонов стало меньше именно потому, что огонь стал падать точней. Она даже поймала себя на мысли: ей стало легче, оттого что прекратился дикий пристрелочный хаос, не стало страха случайных попаданий. Раз уж нащупали, то теперь дело только в очередности! Только в длине отрезков времени, отделяющих жизнь от нежизни. И от этого современная война вдруг показалась ей не такой, как войны прежние, – более лёгкой, маломучительной показалась! Порядок даже и в смерти был для неё легче хаоса, легче его фальши, его интонационной неточности. Внутри измученного грохотом тела опять зазвучала короткая распевка, которая всегда приходила перед успокоеньем, перед сладкой вечерней слезой.

На пятом часу боя стало ясно также и то, что сейчас турецкая пехота (была ли это пехота или полевая жандармерия, она в точности не знала, а спросить было невозможно) не ограничится зачисткой рваных краев квадрата, а пойдет по исковырянной взрывами земле предгорий вперед.

Тут же были замечены и горные стрелки. Об этом доложили по штабу, и она, уже разбиравшая по-курдски, вдруг поняла: им с Анфимом отсюда не выбраться…

Ракетный обстрел с вертолетов, бомбовые удары с самолётов-штурмовиков продолжались. Был разослан приказ отходить на загодя приготовленную базу.

Он побежал в штаб, обнял её, попросил помочь упаковать инструменты. Она горько усмехнулась: помощников у него было вдосталь. Просто он не хотел, чтобы она отходила со штабом: в штабе сидел Мехди.

В последние несколько недель именно Мехди омрачал им жизнь. Из-за него между молодожёнами здесь, в этих горах, впервые пробежала черная кошка: такая же дикая, как склоны гор, опасная, царапающая в кровь.

Она усмехнулась во второй раз, и здесь залп ракетного огня накрыл – это было ясно по звуку лопающихся цистерн с водой и бочек с пищей – хозвзвод отряда. Улыбка все ещё цеплялась за краешки ее губ, когда она вдруг сообразила: он просто боится раздельной смерти, боится, что будет убит, а она достанется по законам военного времени другим. Это испугало её больше ракетных ударов, она сама вцепилась в зелёно-голубой докторский халат и уже до самой ночи халат этот не отпускала.

Уходили глубокой тесниной, по дну чёрных, ленточных, стекающих в разные стороны ручьёв.

Впереди на ишачках и на мулах двигался госпиталь. За ним на шести лошадях и двух вездеходах-амфибиях везли штаб. Сёстры вели раненых. Тяжёлых, чтобы не умножать их боли, несли на руках бойцы отряда. Гром ракетного обстрела, запнувшись о горную преграду – пригас, померк. Заградительный отряд мягко и вразнобой гухал по туркам из четырех гранатомётов. Но хотя основной звуковой массив бомбёжки и остался позади – легче Ёлке не стало. Звук жизни, равно как и звук смерти, снова перестал быть определенным, возникал не вовремя, вовсе не там, где она ждала его и от этого казался опасней прямых попаданий. Видя, что Ёлке не по себе, Анфим мягко массировал её затылок, оттягивал поочередно книзу мочки ушей и всё время оглядывался назад, на штаб. Его больше пугало не полуобморочное состояние жены, а посверкивающие в жёлто-зелёном сумраке зрачки Мехди: близкорасположенные, мертвые, сухие. Кроме того, он думал и о войне, о том, что война стала совсем не такой картинной, не такой бодрящей, какой представлялась ему раньше. Никакого мюратовского благородства и багратионовской учтивости в ней теперь не было: убивали из-за угла, отрезали головы и оставляли их иссыхать при дорогах, накрывали огнём правых и виноватых, заливали пылающими лавами смерти деревни курдские, но и деревни турецкие. К такой войне он готов не был, и от этой неподготовленности боль и надсадная тоска переполняли его.

Новая война.

Новая война шла новыми путями. Из старого в этой войне было только то, что она всё-таки какое-то время продолжалась, а не свершалась мгновенно. Это была «война назад», она была – словно телевизионный отмот плёнки: сначала результат, и лишь потом подготовка и осмысление этого результата.

Война турок против курдских партизан шла в то лето так. Выбирался указанный человеком из отряда квадрат, самый большой начальник затыкал пальцами уши, призывал Аллаха, чтобы квадрат оказался верным, и ему, начальнику, не пришлось бы отвечать за пальбу по пустым склонам. Затем начальник закрывал ещё и глаза и печально кивал головой: лысой с обвисшим подбородком и молодецки торчащими в стороны усами. Кивок этот передавался дальше по команде, чья-то рука пробегала по клавишам, взлетали самолёты, укладывали бомбы рядами на сухие волны предгорий. Сбросив колючее взрывное семя, самолёты исчезали. Наступал черед ракетного обстрела. По партизанам били «стингерами», били ракетами классом выше. Это определяла рука меньшего начальника на клавишах компьютера. Композитор смерти в выборе клавиш не стеснялся. И это вызывало у главного начальника ещё большую печаль и скуку. Но скука быстро сменялась досадой: клавишная война и ничего больше. Так играет в Истамбуле его сын! А теперь так играет (а вовсе не воюет) он сам. Можно было запросто переловить всех этих курдов поодиночке. Перерезать им снабжение! Выбросить десант!