Борис Евсеев - Банджо и Сакс

Не слишком раздумываясь и ни в чём особо не сомневаясь, она тоже стала собираться. Он искренне пытался отговорить её (едет только на год, разрешает ей жить вольно, разъезд ничуть не повлияет на его чувства к ней). Но отговорить не удалось.

Через несколько дней рейсом грузинской авиакомпании они вылетели в Тбилиси. Там на перекрестьях дорог стояли танки, из танковых люков выставлялись по пояс и ошалело разглядывали мировой простор танкисты. Новенькие БТРы носились по городу, как свадебные машины: весело, суматошно, без всяких правил. Шёл второй год независимости новых закавказских государств. Вечером того же дня они сели в поезд Тбилиси – Ереван и, тихо ушатываясь, вместе с корзинами и бутылками пива, поплыли во тьму. Поезд вместо восьми часов тащился все восемнадцать, его трижды останавливали, тихо, без гвалту, грабили. По соседству молча ходили люди в синеватом камуфляже без знаков различия. Рты и челюсти этих людей были туго обвязаны тёмными тряпицами. Камуфляжники явно что-то вынюхивали, кого-то искали, походя чистили карманы пассажиров. Причём чистили по странной системе, не имеющей отношения ни к социальному статусу проезжающих, ни к их национальности. Елену и Анфима грабители не тронули.

В Ереване не было света, но зато прямо на улицах продавали сверкающую севанскую форель. Живую ещё рыбу выкладывали на стриженную и покорную вечернюю траву, на сбрызнутые водой целлофановые пленки. Форель горела тусклым серебряным огнем, чуть вздрагивала жабрами, слабо била хвостом. С улицы не хотелось уходить, потому что в домах было хуже, тоскливей: лифт в гостинице «Ширак», куда их определили, ходил туго, вечерами и ночью стоял, приходилось взбираться на девятый этаж пешком, сидеть без чаю и кофе в тёмном номере.

Через три дня они купили обратные авиабилеты в Москву, но тут же передали их из рук в руки каким-то специально для этого пришедшим в номер людям. А сами – так было им приказано – расплатились по счету и, не прощаясь со случайными ресторанными знакомцами, на машине с молчаливым шофером поехали на окраину Еревана, в Норк. Ехали в коричневой, каменистой мгле.

В Норке было отжито ровно девять дней. Дом, в котором их поселили, стоял над обрывом. Рядом с домом наливалась и роняла в железные бочки райские, помрачающе-нежные плоды белая шелковица: был июнь.

– Скоро закипит в бочонках бражка! – радовался он. – К весне вернемся – пить будем!

Она тихо и беспрерывно упражнялась – в полный голос просили не петь, – повторяла трудные места из арий, каватин. Здесь, в Ереване, ей вспоминались всё больше композиторы современные, с их неожиданными скачками из октавы в октаву, с беспрестанными секвенциями и дикими хроматизмами.

Внизу, словно на двух каменных, чуть развернутых друг к другу ладонях, темнел и горбился Ереван. Город был мрачно весел, гордо и недовольно шумел. Ночью мимо их дома в санаторий «Наири» провозили раненных, внятно стонущих бойцов-фидаинов: в Карабахе шла война. А ближе к рассвету, когда всё стихало, из гулких ущелий и каменистых садов Норка начинала восходить нескончаемая, блаженно-бессмысленная восточная песнь: песнь столетних стволов, песнь шакалов, мостков, воды. И тогда воздух рассвета становился густым, как эта песнь, а сама жизнь становилась трепетной, беспомощной. Не в силах противиться этому зову и трепетанью жизни, она выходила во двор. Из Араратской долины несло слабым запахом птиц, несло вынутой и раздавленной желчью крупного рогатого скота, степными бессмертниками, медленно стекающей по стеблям травы горечью гадючьей слюны.

Утром на десятый день им принесли новые паспорта. Ничегонеделанье в Норке закончилось. Паспорта были тоньше и трёпаней российских, были легче на вес, вообще казались ненужной ветошью. Он стал Надиршахом Бегбуди, она осталась Еленой, тоже, конечно, Бегбуди. Это он настоял на том, чтобы и по новым документам они оставались мужем и женой, хотя против этого и возражали какие-то малознакомые и для него ничего не значащие люди.

Он продолжал улыбаться: новая жизнь нравилась, предстоящая встреча с местами, где появился на свет его отец, казалась сказочной удачей. Его неостановимо влекло в неведомые и пока невидимые горы, начинавшиеся где-то южней и западней укрытого туманом по плечи Арарата.

Той же ночью.

Той же ночью Надиршах и Елена выехали поездом на Джульфу и дальше на Тебриз и Тегеран.

В Тегеране жили в Джемшибаде, за Университетом. Прожили там опять же девять дней. Эта постоянно повторяющаяся цифра девять стала наконец её смешить. Чтобы не смеяться вслух настойчивости цифровых совпадений, не смеяться пунктуальности жилистых курдов и надменности толстеньких персов, она опять стала заниматься, петь. В доме был рояль. Но петь здесь, в отличие от Еревана, запретили вовсе. Она не послушалась: пелось здесь хорошо, может причиной тому был менее насыщенный каменной плотью воздух… Тогда её попросили ограничиться одной западной классикой и ничего, ни одной нотной строчки не петь по-русски.

Она начала распеваться с простеньких вокализов, затем переходила к Моцарту. Влюблённого пажа Керубино сменяли потаскушки из «Cosi fan tutte», Царицу Ночи – донна Анна. Старая музыка с давно заученными немецко-итальянскими словами и каденциями говорила ей о чём-то новом, давала толчок развитию мыслей небывалых. Звонки воздуха, верещанье гор, шевеления далёкого моря – стали казаться сутью жизнь. Звук, только звук! Жадно пить его, жадно поедать! Тут же перед ней вырастали вершины и пропасти, чудился летящий в коконе огня Зарастро, гремели обвалы и турецкие тулумбасы, подобные тем, что было в моцартовской «Волшебной флейте». Пение вещей толкало вперед, вверх! Пронестись над пропастью жизни, перешагнуть её на волне звука! Перешагнуть, перелететь, уцелеть!

Может поэтому переход с оперно-театральных высот на театр военных действий дался ей легко.

«Сила женщины – сила пения. Сила мужика – сила войны», – стало думаться ей. Она уже знала: они едут воевать! И небывалое, неведомое прежде доверие к путеводной звезде пения овладевало ею сильней, сильней. Заодно возрастало доверие к мужу. Она стала чаще ластиться к нему, он в ответ привычно посмеивался, делал большие глаза и куда-то постоянно на полдня исчезал. Однако к вечеру всегда возвращался. Руки его чуть заметно дрожали.

Тот бой.

С наступлением вечернего времени, времени молитв и мира, тот бой не кончился. Бой шёл уже четыре часа и в классическом смысле слова, боем конечно не был. Просто турки густо бомбили расположение отряда, а затем посылали полуроту или даже взвод защищать от раненых и недобитых (если таковые попадались) края обработанного квадрата. Простота и ясность царили над предгорьями и горами в тот час: бомбёжка – зачистка, зачистка – бомбёжка. Сорим – убираем, насорили – метём. Иногда между «чистильщиками» и партизанами завязывалась конвульсивная и бесцельная перестрелка: партизаны бухали из гранатомётов, турки отвечали очередями из короткоствольных автоматов. Было ясно: пулевая стрельба – нечто отжившее, никому не нужное, лишнее. Такой бой, каждый новый фрагмент его, привычки, а стало быть, и некоторой приязни к себе, не вырабатывал. Бой этот не нёс хотя б отдалённой гармонии, гармонии, конечно же, дикой, ложной, но безопасных зрителей всегда завораживающей. Не было в таком бою и древнего ликующего пенья возмездий и кар. А была одна только механика подсчетов, механика вылетов-возвращений, механика цифровых мельканий или полного исчезновения цифр. Потому-то с каждым бомбовым или ракетным ударом, с каждым плевком гранатомёта ей становилось хуже, тяжелей. От тяжести терялся на какое-то время сам рассудок, терялось внутреннее, непрерываемое ничем звучание музыки, пропадал голос. Голоса ей теперь не стало бы даже на жалкое бормотанье, а не то, что на настоящее пенье!