Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Это удовлетворило меня лишь наполовину. В этом тоже есть доля романтики. Надо еще вычистить зеркало, где отражается собственное лицо! Надо еще изготовить линзы в очки, через которые я смотрю на мир! Но прежде всего надо отказаться от тщеславия. Потом уже — от мелких страстей, делающих человека зависимым и унижающих его в собственных глазах, сверлящих в нем дыры, где поселяются черви и жуки, гложущие, и глодающие, и разрушающие самообладание.

Здесь встает трудный вопрос сексуальной страсти во всех ее проявлениях. Отказаться от нее, заковать ее в кандалы? И испортить, возможно, целиком собственное устройство? К тому же отказаться от значительной части жизни собственного организма? От инструмента для искоренения печали и депрессий? Сделать из себя святого инвалида? Или же оставить ее как есть — и тем самым столкнуть друг с другом волю и желание? Или даже допустить, что вожделение на цепи вырождается незаметно для человека? Среднего между рабством и свободой не дано? Или все-таки? Я всегда был уверен, что так называемая «золотая середина» — это, собственно, выражение бессилия. Большевики сначала ввели «свободу полов» — но сразу следом почти католическую (или, по крайней мере, православную) «высокую мораль». Арабская поэзия погибла с выступлением Пророка, запретившего вино и загнавшего эротику в гарем. Кроме того, каждый индивидуум должен найти свои принципы высвобождения или ограничения вожделения в себе самом; тот, кто ходит к врачу из-за скудной потенции, и тот, у которого сатириаз, не могут придерживаться одних и тех же принципов.

Примечательно, что общие моральные правила во всех культурных сферах схожи, если не идентичны (не укради, не убий и т. д., всё — от Свода законов Хаммурапи до большевицкого законодательства — одинаково), в то время как правила сексуальной морали в разных краях и в разные времена иногда прямо противоположные (как уже заметил один проницательный греческий писатель, чье имя сей момент я не могу вспомнить), то есть: в одной области привычно и несущественно то, за что в другой полагается смертная казнь (например, гомосексуализм, половое общение между ближайшими родственниками, «публичная аморальность» и т. д.). Тот, кто смешивает коллективную общественную мораль с сексуальной, выказывает злостную неосмотрительность. В некоторых пуританских странах даже поцелуй в общественном месте крайне аморален и наказуем, в других — даже публичное сношение (например, в парке) обычно. Где-то голые женские груди — это уже вершина аморальности, а где-то нагота — это нечто обычное. У нас женщина в комбинации в публичном месте — скандал, а строгое Средневековье допускало смотреть на голых женщин во время купания. Сексуальные ограничения, следовательно, — это практически лишь узда, надеваемая властями из-за каких-то общих предрассудков, в лучшем случае носящих гигиенический характер. Все это нужно осмыслить, прежде чем человек сможет пересмотреть и оценить собственные предрассудки в области сексуальной морали.

Один старик, старый мелкий уголовник и бродяга, отдавал парням свой хлеб, чтобы они приходовали его в зад. Многие из нас знали об этом, никто не делал из этого проблемы. Поскольку все это никому не вредило и основывалось на договоренности. Однако попытку изнасилования парня из столярной мастерской мы резко осудили; однажды вечером насильник получил доской по голове и был избит, как собака.

Так что я думаю: взаимоотношения садистов и мазохистов — полностью их личное дело, пока они договорные (слышал я одно старое изречение: самый страшный садист тот, кто вежлив с мазохистом). Никому не должно быть никакого дела, если лесбиянка искусственным пенисом обрабатывает гомика. Но на злоупотребление детей надо обрушиться со всей мощью. Если копрофаг ест чужое говно, это дело его желудка. Но если кто-то пьет мочу прямо из пипочки ребенка, надо ему врезать. «Кто соблазнит одного из малых сих… не войдете в Царство Небесное» — как более тонко сказал Христос.

Необходимо подумать и о злоупотреблении власти в этой области: лицемерный морализм, злоупотребление народной традиционной сексуальной моралью, чтобы замарать репутацию политических заключенных, например врачей, священников и художников, — все ради оправдания шкурнических политических преследований. Злоупотребление табу.

Также в литературе сексуальность появляется только в периоды борьбы против сексуальных табу, используемых властью (то церковной, то светской) как средства господства. Вийон, всего лишь чистосердечный, но нисколько не непристойный, как Боккаччо, — ждал издания своих стихов каких-то 400 лет, так что, например, «Прекрасная оружейница» уже покрылась патиной.

Арест, эта реторта мира, пусть и на это даст свой ответ! Изучение комплексов показывает, что одни — вредные, поскольку раздирают человека и гниют в нем, а другие — прямо улучшающие, особенно если развивают творческие амбиции. У многих садистов, женских убийц, есть патологический страх перед женщиной. Многие мировые таланты философов и художников взросли на комплексе неполноценности. Idem non est idem — одно и то же это не одно и то же! Человек со слабым физическим строением развивает во время эпилептического приступа сверхчеловеческую физическую силу, которой в нормальном состоянии вообще не чувствует. Я дал себе задание все это обдумать — и записать.

Это было в период перед предполагаемым большим транспортом — и тогда по тюрьме снова разнеслась новость о близкой большой амнистии заключенных. Это испытанная тактика тюремных администраций. В надежде на помилование заключенные меньше думают о побеге. Страх же перед попытками бежать во время перевозки преследует все тюремные администрации. Даже надзиратель, сопровождающий тебя, во время пути почти всегда доверительно скажет, что амнистия действительно не за горами. Чтобы не допустить никакой сумасшедшей мысли о побеге. В атмосфере надежды на помилование заключенные любят подавать прошения об «исключительном смягчении наказания» или об освобождении после половины «отбытия наказания» или даже о принятии во внимание новых обстоятельств и о помиловании. За одних подают ходатайства родственники, другие пишут их сами, третьи просят образованного сокамерника составить прошение. Так, ко мне обратился поджигатель, герой борьбы против коллективизации крестьян, против «общего котла» на деревне.

Да, сказал я, но для этого нужно знать все статьи, по которым он был осужден. Но ведь ему много чего приписали! Все равно. Можно запросить «исключительное смягчение наказания по причине болезни», но нужно привести исходные сведения из приговора. Ну, чтоб я сделал только «по причине болезни» и описал его состояние. Рядом могу приписать, что во время совершения деликтов он не был способен нормально рассуждать и действовать. Я настоял на своем — что не пишу прошений, если мне приговор неясен. Осужден он по политической или уголовной статье. Мне все это, впрочем, все равно — если речь идет о поджоге, но тон прошения может измениться. Так мы разговаривали не меньше трех раз.