Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Я еще целиком был под мрачным бременем исповеди Антона, когда Бого мне рассказывал не менее страшную историю времен войны, но иного характера.

Он получил задание вытащить из одного гестаповца определенные секреты, но тот его раскусил и тем самым приговорил себя к смерти. Они сидели вдвоем в деревенском доме и пили домашний самогон, гестаповец пил по-настоящему, Бого выливал содержимое стопки под стол — и тот тип это заметил. Дело дошло до выяснения отношений между ними. Бого первым наставил пистолет и разоружил того. Повел гестаповца в ближайший лес — снегу было по колено, зима. «Ты хоть скажи, свинья, на кого работаешь?» — спросил ведомый, который должен был идти перед ним по тропинке. «На гестапо, свинья коммунистическая!» Сначала гестаповец попытался ему разъяснить, что все это ошибка, но потом к нему вернулись подозрения. В лесу Бого застрелил того в голову со спины, застреленный упал, он оттащил его немного в сторону от тропинки и, наломав еловых лап, закрыл его ими. Потом вернулся в дом, чтобы привести в порядок сведения, добытые у застреленного. Сидел он там какое-то время, как вдруг услышал глухой удар по двери — дверь резко отворилась — там стоит застреленный, весь в крови, с вытаращенными глазами, и медленно начинает двигаться на своего ликвидатора. Бого встает, они начинают бороться, он с трудом вытаскивает того из дома и отпихивает в снег, — вокруг собралось несколько мужиков, баб и детей, — гестаповец собрался с силами и накинулся на Бого, он выпускает в тело всю обойму; тот, закачавшись, падает, но уже снова на коленях, будто его невозможно убить. Бого охватывает ужас, револьвер пустой, он хватает кол и бьет того, который как раз поднялся на ноги, по голове так, что мозги брызнули по снегу. Деревенским он показал свое немецкое удостоверение и объяснил, что это «свинья коммунистическая», очень опасный тип. И пусть они его закопают, где хотят. Но уже и после войны тот тип ползал за ним во сне.

Чтобы переключиться с этой неприятной истории, я спросил его, как он относится к сексуальности.

— Практически у меня этой проблемы нет, — ответил он, — нормальное самопроизвольное семяизвержение каждые несколько месяцев, ночная поллюция. Это вечное состояние нервного напряжения уничтожает сексуальность. И к тому же женщина для разведчика означает потенциальную опасность. Многих не могли сломить еще какие жестокие допросы — но женщина находила прореху в их системе защиты. Поэтому и разведслужбы довольно часто используют красивых женщин. Конечно, иногда это плохо, если разведчик не может заполучить женщину, но еще хуже, если она сможет заполучить его.

Потом он рассказал мне несколько случаев из собственного опыта. А в конце обратил мое внимание на нечто, способное меня очень заинтересовать: в последнее время вокруг меня началось какое-то брожение, повышенное внимание полиции к моей жизни, поступкам, разговорам и кругу общения в тюрьме, к моим заявлениям, к мыслям по поводу отдельных вопросов.

— Посмотрите, сейчас кто-то наблюдает за нами двумя и очень доволен, что я доверительно разговариваю с вами. Не сомневайтесь во мне; я думаю, что у вас довольно тонкий нюх на такие вещи после стольких лет тюрьмы. А если бы вы знали что-то о моих конфиденциальных сведениях, поверьте мне, я бы выкрутился, столько времени я уже настороже. Не то чтобы я вам не доверял — я не доверяю только добродушию, которое на вас иногда находит. Вы вообще не осознаете, сколькими людьми вы были обмануты за эти годы. Потому что не знаете правила о подробностях: если вас кто-нибудь спрашивает, любите ли вы красное или розовое вино, отвечайте всегда неправду. По какому праву какой-то там болван-сокамерник расспрашивает вас о ваших вкусах? У вас есть полное право дать ему ошибочные сведения, никто за это вам ничего не сделает. И если кто-то видит, что вы любите курить, и вас об этом спрашивает, скажите — курю так иногда, могу и бросить, сколько раз уже бывало, что я не курил месяцами. Наоборот утверждайте, что больше всего вам нравится одиночка, потому что сокамерники действуют вам на нервы, даже если вы очень любите компанию. Спустя годы такая тактика принесет вам хорошие дивиденды, и вы даже не заметите, когда это произойдет. Самая легкая добыча разведчика — страстные правдолюбы, не скрывающие своих симпатий и антипатий и привычек. И наивные люди, не знающие, что любая мелочь может быть жизненно значимой и даже судьбоносной. Скорее всего вас собьет с толку человек с подобными склонностями, что и у вас. Вы не почувствуете, что его информировали о том, какие склонности он должен демонстрировать. Пока это все.

Я спросил его, чем он объясняет такой интерес администрации ко мне.

— Это не администрация, а те, кто над ней, — объяснил он, — причина, конечно, интересна, но неизвестна, но еще интереснее для вас было бы узнать цель этого интереса. Может, все это ведет к улучшению, а может — к ухудшению вашего положения. Об этом я ничего не знаю. Но все гораздо горячее, чем вы можете себе представить. Если бы я верил своим ощущениям… — тут он на мгновение смолк, — я бы сказал, что для вас готовится новое следствие.

— А мы тут не все время под следствием?

— Да, под полицейским. Я же намекнул на судебное. Судя по направленности их интереса.

— И какой, к чертям, был бы для него повод?

— Никогда не спрашивайте так по-школьному логически. Повод всегда может быть, а если его нет, нет ничего легче, как его выдумать.

— Из ничего?

Он усмехнулся.

— Опять ошибаетесь. Не можете сжиться со своим положением, совершенно незавидным, — вы ведь не думаете, что те, кто попытался от вас избавиться, глупы и что они не знают, как виноваты перед вами. Для вас было бы гораздо лучше, если бы у них сверху был в руках какой-нибудь факт, за который легко ухватиться. Или ваш приговор состряпан из ничего? Нет. Впрочем, более точно я вам сказать не могу, но знаю, что вас сгубило признание, что вы любите белое вино больше, чем красное. Вы признались, что больше любите белое вино? Да. Ну, тогда не удивляйтесь — на этом признании можно выстроить преступление высотой до неба. Да-да, на все следует смотреть практично, а все прочее — это романтическое барахло.

Прошло немного времени, и я снова оказался в транспорте — и при этом я заметил особую большую заботу о том, чтобы я и не думал о побеге. Я вспоминал Богумила Драгича, которого — как он сам рассказывал — во время войны звали Хорст Бранденбург. Последний наш разговор он завершил так: «Я желаю вам всего доброго, господин Левитан. И к сожалению, у меня есть основание для прогноза: вскоре мы расстанемся».

Он не ошибся.

Я оказался снова в центральной тюрьме, в большой общей камере со значительным числом амбулаторных служащих и очень разнородными субъектами. Новому «дому» я долго не мог придумать названия — это ведь так бывает: имя или само приходит, или же не приходит — когда нет ничего особенного.