Анна Зегерс - Доверие

— И потому нам с тобой нельзя быть вместе? — возмутился Томас. — Потому и наша жизнь должна быть испорчена? Не реви, пожалуйста. Ты, видно, любишь Хейнца и не можешь его позабыть.

— Почему ты говоришь мне такие слова в первое же утро? Сейчас даже еще не утро. И ты отлично знаешь, что я люблю тебя и больше никого на свете. И даже не думаю о том, что ты путался с Линой и еще с этой девчонкой, которая причинила тебе столько горя и неприятностей. Все об этом говорили, а я их не слушала. Никогда я не думаю о том, что у тебя было с другими. Потому что, с тех пор как тебя хорошенько рассмотрела за столом у нас дома — ты тогда помогал Роберту готовиться к экзамену, а потом перебрался к нему в чулан, — я только радовалась, что ты живешь со мною под одной крышей.

А когда у тебя Лина появилась, я была очень расстроена, хотела ее с тобой разлучить, но все равно знала, навсегда ты с ней не останешься, только со мной останешься навсегда, но для тебя я тогда была еще дурочкой, ребенком. Ты и не смотрел на меня. А потом я заметила, хоть ты и считал меня дурочкой, что с тобой что-то неладно, может быть, думала я, у него с Линой врозь пошло. А Хейнц тогда уже не отставал от меня. Он был совсем один, его мать ужасно тяжело болела. И он заботился о ней. Завтра утром я пойду в больницу, узнаю, как она там. Она, может и не знает, что случилось с сыном. А я, ты пойми, Томас, я часто встречалась с Хейнцем, но не хотела связываться с ним навсегда. Я думала, если останусь с Хейнцем, значит, потеряю тебя. Ты ведь должен был, должен был наконец признать меня своей любимой. И вот вчера вечером уже дошло до этого. Дошло и так осталось. Ты же понимаешь, я не могу не горевать о Хейнце. Мы двое, ты и я, любим друг друга, мы счастливы и получается, что мы покинули его в беде.

Томас вдруг вскипел. Крикнул:

— Что ты там несешь! По существу, это он нас покинул в беде. И не только тебя и меня, но нас всех. Примкнул к тем, кто против нас. У него хватило бы ума это понять. Но понять он не захотел.

— Мне очень грустно, что он этого не понял, и тем грустнее, если не захотел понять.

— Ты все еще любишь его!

— Возможно. Немного. Да. А почему мне нельзя? Разве ты сам не думал: мне надо было поумнее с ним разговаривать. Больше уделять ему внимания.

А ведь она права, пронеслось в голове Томаса. Что-то похожее я думал. Мы никогда особенно им не занимались. Или только когда все шло хорошо. Например, когда учились вместе. А если что-то было с ним не так, он становился нам в тягость. Уж больно острый у него язык. А теперь уже поздно.

И хотя он это только подумал, Тони словно в ответ на его мысль сказала:

— Неправда. Ничего никогда не бывает поздно.

Он нахмурился. Значит, она до сих пор не забыла Хейнца? И все же ему нравилась непокорность, неподкупность ее чувств. Никогда она не соврет, не приврет ни слова. Даже если будет надрывать ему сердце своей прямотой. Все, все нравилось ему в ней, ибо он любил то, что была она, хорошо ли было ему от этой любви или плохо.

Они проспали до утра. Роберт и Лена были на заводе. Только Эльза уже второй раз к ним заглядывала. И наконец спросила:

— Кто вы такие? Почему вы здесь? Вы что, у нас останетесь?

Томас рассмеялся.

— Ты, видно, нас совсем забыла. А мы ведь с тобой старые друзья.

— Ах, верно, — сказала Эльза. Личико ее омрачилось. Куда же оно прячется, это прошлое? Не было его, и вдруг оно опять выползло.

Томас решил ехать в Коссин через Грейльсгейм. Пусть, думал он, учитель Вальдштейн познакомится с моей Тони.

Он не знал, сколько юношей и девушек, живших когда-то в Грейльсгейме, года через два-три думали то же самое: Вальдштейн непременно должен познакомиться с моим парнем или с моей девушкой. И сам Вальдштейн, долго не получая вестей от кого-нибудь из учеников, думал: как же так я ничего о нем не знаю? Все ли еще он живет один? А если нет, то в какие руки он попал?

По дороге они встретили целую толпу маленьких корейцев. Учитель вел их в бассейн. Томаса вдруг удивила мысль: его дом теперь почти целиком занят этими детьми. В учителе он узнал Войду, того самого, что вместо Вальдштейна принимал его, когда все уже спали, чем он, Томас, был тогда очень недоволен.

Войда смотрел им вслед, когда они рука об руку шли со станции. Какая красивая девушка, похоже, он за это время нашел ее.

Он привел своих ребятишек в бассейн. Стал делать упражнения на брусьях: возиться с детьми ему сегодня не хотелось.

Вокруг сверкали две дюжины глаз, черных, как ежевика. Они ему что-то кричали, видимо, звали его к себе. Почему они сгрудились в кучку, азартно о чем-то перешептываясь, он не знал. Их язык ему не давался, они от него научились большему количеству слов, чем он от них. Но один все подходил к брусьям и смотрел радостно, хотя и серьезно, покуда Войда не погладил его по волосам.

При этом он думал: Как я здесь очутился? Именно я. Именно здесь.

Я как сумасшедший любил женщину, красивую, но холодную и злую. Нет ее больше в моем сердце, и никакого следа она в нем не оставила. Ее место заняли эти чужие дети, говорящие на непонятном мне языке. Ту женщину я больше не люблю. Я привязался к этой ребятне.

Я не разгибаясь работал на стройке, лишь бы остаться в городе, где жила эта женщина. Теперь она мне противна. А как на меня зашипел прораб, когда я ринулся к приемнику послушать вести о Сталине! Меня выгнали. Не мог я снести их злобных речей о покойном. Выгнали, и я вдруг почувствовал, что эта стройка стала мне поперек горла, поперек горла стал этот город, эта женщина, все мое безумие. Не мог я жить бок о бок с людьми, которые так думали о покойном.

Когда это было? Несколько месяцев назад? А мне кажется, годы прошли с тех пор. Он опять вспомнил юную парочку. Какая красивая девушка! Тихая и красивая. Ее любовь не сулит разочарований, горя. Или все-таки сулит? Возможно. Но это будут другие разочарования, другое горе, чем то, что испытал я.

Мальчик, видимо очень привязанный к Войде, опять приблизился.

Подождал, покуда тот обнял его. В этот миг Войда почувствовал, с какой силой вновь потянуло его к профессии учителя.

Вальдштейн был удивлен и обрадован. Томас как бы снова стал для него любимым учеником, которого никто не мог заменить. Маленькие корейцы, не пошедшие в плавательный бассейн, возились в саду или учили уроки, смотрели на Томаса и Тони так, словно эти двое были отличны от всех белых людей, сюда приезжавших. Может быть, оттого, что Вальдштейн как-то по особенному радостно обнял Томаса?

— Ребятишки останутся здесь, покуда не будет подписан мирный договор, — пояснил он, — и Корея не восстановится настолько, что им можно будет жить там и помогать взрослым. А по-моему, лучше послать туда юношей и девушек, уже обученных каким-то профессиям, которые нужны будут при восстановительных работах.