Джон Ирвинг - В одном лице

Вдобавок мы с Элис наивнейшим образом верили в вечное торжество искусства. Естественно, мы не рассматривали друг друга как соперников; она была сценаристом, а я — романистом. Что могло пойти не так? (Ой-ёй, как сказала бы Элейн.)

Я уже позабыл, что мой первый разговор с Элис был о призыве в армию. На медосмотре — не помню точно, когда я его проходил, и вообще не помню подробностей, поскольку в тот день я мучился жутким похмельем, — я отметил галочкой пункт, где было что-то о «гомосексуальных склонностях»; я смутно помню, что прошептал эти слова про себя с австрийским акцентом, будто герр доктор Грау ожил и заговорил со мной.

Военный психиатр оказался дотошным лейтенантом; вот его я запомнил. Он оставил открытой дверь своего кабинета, когда расспрашивал меня — чтобы рекруты, ждущие своей очереди, могли нас слышать, — но мне приходилось встречаться и с куда более изощренными тактиками устрашения. (Вспомните хотя бы Киттреджа.)

— И что потом ? — спросила Элис, когда я рассказывал ей эту историю. Элис была прекрасным слушателем; я всегда чувствовал, что ей не терпится узнать, что там дальше. Но неточности в моем рассказе раздражали ее.

— Тебе не нравятся девушки? — спросил меня лейтенант.

— Нравятся — еще как нравятся, — сказал я ему.

— Тогда в чем именно заключаются твои «гомосексуальные склонности»? — спросил психиатр.

— Парни мне тоже нравятся, — сказал я ему.

— Да? — спросил он. — Парни тебе нравятся больше , чем девушки? — громко уточнил психиатр.

— Ой, не так-то просто выбрать , — сказал я с придыханием. — Мне правда очень нравятся и те, и другие !

— Ага, — сказал лейтенант. — И как ты думаешь, это устойчивая склонность?

— Ну я уж надеюсь ! — сказал я со всем энтузиазмом, на который был способен. (Элис обожала эту историю; по крайней мере, по ее словам. Она считала, что в кино из нее получилась бы смешная сцена.)

— Слово «смешной» должно было тебя насторожить, Билл, — скажет мне Ларри много позже, когда я вернусь в Нью-Йорк. — Или слово «кино».

Что действительно должно было меня насторожить — так это пометки, которые делала Элис, когда мы беседовали.

— Кто вообще делает записи во время разговора? — спросил меня Ларри, не ожидая ответа; еще он спросил: «И кому из вас нравится , что она не бреет подмышки?».

Примерно недели через две после того, как я поставил галочку напротив «гомосексуальных склонностей», или как там говорилось в этой дурацкой анкете, я получил письмо из призывной комиссии. Кажется, мне присвоили статус 4-F; меня признали «не годным к военной службе»; в письме было что-то насчет «установленных физических, умственных или моральных стандартов».

— Но что именно там было сказано — и какую точно категорию тебе присвоили? — спросила меня Элис. — Не можешь же ты просто предполагать , что там стояло 4-F?

— Я не помню — и мне все равно, — сказал я ей.

— Но это же все так расплывчато ! — сказала Элис.

Конечно, слово «расплывчато» тоже должно было меня насторожить.

Потом пришло еще одно письмо, кажется, тоже от призывной комиссии, но, может, и нет — в котором мне предписывалось посетить мозгоправа — причем не любого, а указанного в письме.

Я переслал письмо дедушке Гарри; у них с Нильсом был знакомый юрист, помогавший им в делах с лесопилкой. Юрист сообщил, что принудительно направить меня к психиатру они не могут; я не пошел, и больше я от призывной комиссии ничего не слышал. Проблема была в том, что я упомянул об этом — хоть и мимоходом — в своем первом романе. Я не понимал, что это мой роман интересует Элис; я думал, ей просто интересна любая мелочь, связанная со мной .

«Большинство мест, оставшихся в нашем детстве, утрачивают свое волшебство», — написал я в том романе. (Элис сказала мне, что ей страшно нравится эта строчка.) Рассказчик — открытый гей, влюбленный в главного героя, который не решается поставить в анкете галочку напротив «гомосексуальных склонностей». Главный герой, так и не признавшийся в своей гомосексуальности, погибает во Вьетнаме. Можно сказать, что это история о том, как не выход «из чулана» может стать причиной гибели.

Однажды я обратил внимание, что Элис какая-то взвинченная. Она работала над несколькими проектами одновременно — я никогда не знал, какой сценарий она пишет сегодня. Сначала я решил, что дело в одном из сценариев, но Элис призналась, что один ее знакомый, управляющий киностудии, «всю плешь ей проел» насчет меня и моего первого романа.

Я помнил, что Элис постоянно насмехалась над этим своим знакомым. Она звала его «мистер Шарпи» [11]или, в последнее время, «мистер Пастель». Я сделал вывод, что этот парень одевается стильно, однако носит только светлые цвета, вроде одежды для гольфа. (Вы понимаете, о чем я: лаймово-зеленые брюки, розовые рубашки-поло — все эти пастельные тона.)

Элис сказала мне, что мистер Пастель спрашивал, не буду ли я «ставить палки в колеса», если по моему роману вдруг решат снимать фильм. Мистер Шарпи, видимо, знал, что она живет со мной; он спросил ее, «сговорчив» ли я — на тот случай, если потребуется внести изменения в мою историю.

— Я думаю, он говорил о стандартных изменениях, которые всегда вносят, когда роман переделывают в сценарий, — туманно сказала Элис. — Просто у него множество вопросов.

— Например? — спросил ее я.

«Где тут про долг перед страной?» — спросил Элис управляющий в пастельном костюме. Меня этот вопрос поставил в тупик; я-то думал, что написал антивоенный роман.

Но, с точки зрения управляющего студией, мой главный герой отказывается ставить галочку напротив «гомосексуальных склонностей» из чувства долга перед страной — а не потому , что готов скорее погибнуть в несправедливой войне, чем объявить, что он гей!

По мнению управляющего, «наш голос за кадром» (то есть мой рассказчик) признается в своих гомосексуальных склонностях, потому что он трус; управляющий даже сказал: «Надо создать впечатление, что он притворяется». Так мистер Шарпи переиначил мою идею — я-то имел в виду, что мой рассказчик храбрец, потому что открыто заявляет о своей гомосексуальности!

— Да кто он вообще такой? — спросил я Элис. Никто не предлагал мне приобрести права на мой роман; они все еще принадлежали мне.

— Такое впечатление, что кто-то уже пишет сценарий, — сказал я.

Элис стояла ко мне спиной.

— Нет никакого сценария, — пробормотала она. — У него просто куча вопросов насчет того, как иметь с тобой дело.

— Я его не знаю, — сказал я ей. — Каково с ним иметь дело, Элис?

— Билл, я старалась избавить тебя от встречи с ним, — вот и все, что ответила мне Элис. Мы жили в Санта-Монике; машину всегда водила Элис: она и тут старалась избавить меня от хлопот. Я просто сидел в нашей квартире и писал. Можно было дойти до Оушен-авеню и поглазеть на бездомных — а еще можно было бегать по пляжу.