Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

Софию я не видел довольно долго. За это время я получил права, купил машину и снял дом на Сан-Бенто. Но не переехал, потому что кое-что нужно было еще сделать (найти женщину для уборки дома, организовать питание в городе, купить кое-какую мебель). Вот тут-то я и получил записку от Софии, в которой спрашивалось, могу ли в такое-то время подойти к музею. Я пошел. София уже была там, в маленьком дворике. Склонившись, она внимательно читала надгробную надпись.

— Послушайте, доктор, вы знаток латыни, скажите, пожалуйста, что это означает.

Как будто между нами ничего не произошло. Я попытался прочесть, но в этот самый момент поток туристов заполнил весь музей. Это были иностранцы, скорее всего англичане, о чем говорили висевшие у них на плечах всевозможные аппараты, их инфантильный вид и бело-розовый цвет лица у мужчин и у женщин (как молодых, так и старых). Они разбрелись по музею в ожидании гида.

— Может, выйдем? — предложил я Софии.

— А куда?

— В самом деле, куда… Ну так что вы хотели сказать мне?

Она окинула меня своим искрящимся взглядом и заговорила. Но говорила она совсем не то, что намеревалась сказать. Я это ясно видел.

— Алфредо очень хотел бы, чтобы мы все вместе отправились в «Собрейру». Но он боится вас пригласить.

— Боится меня пригласить?

— Вы уже прочли «Вечного мужа» Достоевского?

— Но почему боится?

— Павел Павлович забыл выступить посредником между Натальей и Степаном или Вельчаниновым.

— Не знаю, о чем это вы, но знаю, что Ана — женщина необыкновенная.

В это время волна туристов хлынула из залов нижнего этажа.

— А если мы все-таки выйдем? — спросил я снова. — Мы могли бы… да, действительно. Не хотите ли проехаться в моей машине?

Она прикрыла глаза, принимая решение.

— Хорошо.

Мы спустились по ступенькам собора, прошли по переулкам до сквера, где находился гараж. Я думал, что София предпочтет подождать меня на улице, но она вошла со мной и тут же села в машину. По дороге на Регенгос, чуть дальше, за поворотом на Виану, стояла эвкалиптовая роща, которая была соединена с шоссе проселочной дорогой. Этот путь, отвергнув многие другие, выбрала София: лагуна, ручей около Алкасобасы, роща пробкового дуба недалеко от Редондо, а чуть впереди, на том же шоссе, — мост. Внимательно ведя машину и вглядываясь в лица встречных, я молчал. Молчала и погруженная в себя София. Зимнее солнце освещает беспредельную, уже зеленеющую равнину, стройные ряды придорожных деревьев бегут навстречу несущейся машине. Мы минуем поворот на Виану, и тут же, по левую руку от нас, появляется эвкалиптовая роща. Я сбавляю скорость. София трогает меня за рукав.

— Вот она.

То была не дорога, а сплошные рытвины и ухабы, на которых машина подскакивала. Наконец, выехав на поляну, мы остановились и какое-то время, не двигаясь, молчали. Теперь мое внимание не было приковано к дороге. И я вдруг в этом неожиданно пустынном месте, сидя подле Софии, вдыхая теплый аромат ее тела — пальто на ней было распахнуто, а нежное белое лицо и греховный взгляд так и манили к себе, — почувствовал, как весь наливаюсь яростью. Руки тут же потянулись к ней, зубы, точно в судороге, сжались. Между тем София бесстрастно выжидала, давая мне понять, что я в одиночестве, а некто (она) — сторонний наблюдатель. Я это понял, и очень скоро. Понял, что смешон, что в некотором роде унижен этим своим одиночеством. Вышел, хлопнув дверью, из машины и, отойдя в сторону, закурил. Когда я вернулся, уже успокоившись, София тоже курила, по обыкновению крепко сжимая сигарету своими короткими пальцами и пуская дым тонкой струйкой. Я, серьезный и безразличный, сел рядом.

— За кого вы меня принимаете? — спросила она наконец. — Я знаю, чего хочу, знаю.

— Что произошло за каникулы? Или я не должен этого знать?

— Очевидно, нет. Но я расскажу. Я расскажу. Для того я и пришла, чтобы рассказать.

Рассказывай, София. Там, на шоссе, за эвкалиптами, как страх, нарастает шум машин, он угрожающе взлетает вверх и стихает вместе со страхом. Можешь рассказывать, София. Я спокоен, до заката далеко.

— Сильным вы были только однажды. И то я думаю, так ли это? Может, все уж слишком просто было… или потеряли себя…

— Что? Что?

— Но я была готова, доктор. Я ждала вашего знака. Вы знаете какого.

— Что у вас с Каролино?

— Он такой же мужчина, как любой другой. И он молод. Кроме того, у него свои идеи. И он умеет ценить то, что цены не имеет. Но он робок сверх всякой меры. Так вот, есть разные виды робости, я хочу сказать — разные поводы быть робким. Но его робость — робость тех, для кого грех является грехом: ужасным соблазном, и потому они блюдут невинность, которая им ненавистна, иначе говоря, любят несчастной любовью. Вы скажете: господствовать над невинностью — это чисто мужская привилегия. Пусть так. А вот мне это тоже нравится. Ведь любая женщина — это несостоявшийся мужчина. Разве не так все вы думаете? А между прочим, господствовать над невинностью — как раз та слабость, которая хочет выдать себя за силу. Тогда не женская ли это привилегия вообще?

— Бедный Рябенький, — прошептал я, пытаясь скрыть за состраданием свое фиаско.

— Но вы ведь тоже робкий, — засмеялась София. — И потом, он столько о вас говорил. Восторгается вами или восторгался. И тут я подумала: так он мой тоже. Он — это вы.

— Зачем вы лжете? — спросил я.

— А что такое ложь? Возможно, то, что я говорю, — не всегда правда. Но сейчас это правда, потому что я это говорю. И если я это говорю, то, значит, сочла, что это должно быть сказано. А стало быть, для меня это тоже правда.

— Бедный Рябенький…

— Какой вздор, доктор! Ну зачем вы повторяете этот вздор! Каролино сказал мне: «Какая вы красивая». Вот вы и представьте ту силу чувств, которая вынудила его это сказать. Мы были у него в саду — пришли с теткой навестить его родителей. В глубине сада стоит беседка, увитая сухим вьюнком. В окна лился солнечный свет. В одном углу стояла софа. Каролино плакал, потому что все было сильнее, чем он предполагал. Мне вспомнился мой дядя, которого уже нет в живых. Это был двоюродный дядя, который нюхал табак. Как-то мой двоюродный брат попросил у него щепотку табака. И после первой попытки разразился таким чихом, что чихал потом весь вечер. Дядя сказал ему: «Ну и счастливый же ты, до сих пор чихаешь…»

— Какая же вы жестокая!

— О, не хвалите меня, я не люблю, когда меня хвалят другие. Я оставляю это удовольствие себе.

Тут меня осенило. И, не спуская тяжелого взгляда с Софии, я спросил:

— Кто же это выдал меня ректору?

— Конечно, я.

— Анонимку написали?

— Должна же я была его убедить, что в городе действительно идут разговоры. Только так я могла достичь желаемого результата.