Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Вы не видели Софию?

Нет, Ана, не видел. Я ее уже давно не вижу, хочу сказать я… Иногда, правда, встречаю на улице, но она проходит мимо, и я даже не успеваю взглянуть ей в лицо. В моем доме она больше не появлялась, но ее безумная песнь еще звучит там… Последний раз я ее видел в городском саду на скамейке, скрытой кустами. Она была с Каролино.

Я иду вслед за толпой, которая заполнила всю ярмарку. У этого люда хорошо развито чувство локтя, он знает, что это чувство придает мускулам и глотке силу, увеличивает физическую мощь человека: та радость, что рождается на улице, растет, крепнет во взаимной поддержке. Каждый утверждает ее громкими криками, чтобы самому же и услышать, испытывает ее, словно идет на риск, бросается в нее, чтобы в конце концов и другие усвоили, что она существует. Я иду мимо балаганов, у которых стоят очереди за билетами. Надо и мне пойти в цирк. Я люблю клоунов, они ведь испытывают то самое неотступное желание, что чувствую я сам: клоуны отказывают мне в том, от чего я, возможно, сам должен отказаться… Мне нравятся акробаты, нравятся блестки, позолота, а также интермедии иллюзиониста, которые ни на что другое, кроме иллюзий, не претендуют.

— Если увидите Софию, скажите, что мы в кафе Лузо.

Это снова Ана с ее друзьями. Но это сказала не она, а Алфредо. Тут вдруг с безотчетной силой я вспомнил недавний телефонный звонок. Я был в лицее, звонили в перерыве между экзаменами.

— Вы виноваты. Вы, и только вы.

Кто это был? Кроме того, что за нелепое заявление, а может, это открытая угроза? Я мог расценить сказанное, как мне заблагорассудится. Быстро обегаю ярмарку: тиры, карусели, очереди в цирк, открытые площадки. Иду в сад, обхожу все укромные места со стоящими там изразцовыми скамьями. Шум ветра волнует толпу на Росио, покачивает ее из стороны в сторону. Я снова возвращаюсь туда, глупо звоню по телефону, но никто не отвечает — глупо потому, что чувствую глупость моей тревоги в которой сам себе боюсь признаться. Боюсь не потому, что вдруг она получит подтверждение, а потому, что она вообще возникла. Но для чего так долго говорить о моем беспокойстве, для чего так долго ходить вокруг да около, словно я оттягиваю театральный эффект? Так вот, на следующий день, такой же безоблачный и солнечный, как этот июньский, на дороге, которая идет от Шафарис-де-Эл-Рей, нашли убитую ножом Софию.

Да, я уезжаю. В Фаро был конкурс, и я по конкурсу прошел. Я, конечно, еще вернусь, буду присутствовать на суде, потому что не должны же они пренебречь моими свидетельскими показаниями или принесенной мною жертвой. Алфредо объявил, что Шико считает меня ответственным за преступление, совершенное Каролино. Что ж, я готов нести ответственность за все, потому что несу ответственность за то, как живу. Но свою жизнь я не изменю. И себя я либо осуждаю, либо оправдываю только по долгу (не по долгу, а по моему представлению о долге). И если мой долг — преступление, то преступление безвинное. Люди утратили почву, на которой могли бы встречаться друг с другом, признавать друг друга, а без этого долг «вообще» не может быть чем-то, за что все сообща и нераздельно несут ответственность. Одной чьей-то жизни недостаточно, чтобы мы друг в друге признавали брата. Между тем что же делать, если я знаю, что братство может быть построено только на изначальной очевидности, а долг существует лишь как неприятие, иначе говоря, в покорности тому, что вне нас? Тот же долг, о котором говорю я, во мне, это — я… И если я в чем-то виновен, то лишь в том, что родился.

Я снял дом в Фаро, перевез туда почти все мои вещи. Перевозил меня, как всегда, Мануэл Патета.

— Вы уже не вернетесь в Эвору, сеньор инженер?

Я расплачиваюсь с ним очень щедро. Он, опустив слезящиеся от водки глаза, благодарит меня, многократно приподнимая шляпу.

— Должно быть, еще приеду, чтобы закончить дела.

Приезжаю я, как и первый раз, в сентябре. За мной еще числился прием письменных экзаменов, но ректор освободил меня от них, как в июле освободил от устных. Я иду в лицей, чтобы попрощаться с этим добряком. И, как год назад, нахожу его в восьмой аудитории. И, как год назад, смотрю в окно: по-осеннему нежное солнце освещает соломенные скирды, уходящие вдаль пахотные земли; в парке ветер гонит песчинки, сбрасывает с деревьев сухие листья. На проводах, что тянутся вдоль окон, опять стайками сидят ласточки и, нахохлившись, обдумывают предстоящий им долгий перелет. Прощайте, ректор. Прощайте, прощайте навсегда. Я на всю жизнь унесу с собой память об этих монастырских стенах, тишине, руинах, голосах тысячелетий, что все еще слышны на улицах, об этом бесконечном одиночестве равнины, где человек все еще с тревогой чувствует себя властелином…

Последнюю ночь я сплю в том же доме на холме. Ночь безлунная, небо искрится звездами. Но мое внимание приковано к городу, к равнине. В стороне от дороги на Виану глазам открывается необыкновенная картина, которая захватывает, завораживает: по довольно большому участку земли бежит огонь, бежит, освещая ночь.

Должно быть, это выжигают жнивье, чтобы обновить почву. Огонь бежит прямо по бороздам, ложится на землю безжалостными плетьми. А мне кажется, будто горит город, город моей фантазии, моей мечты, его кварталы, площади, улицы. Город, мой город… Пусть у земли на тебя свои права, пусть эта сила, которая мне почти неизвестна, пожирает тебя, обращает тебя в пепел и извлекает из него плодородие — какое мне дело? Моя жизнь — это жизнь «вообще», я существую, я таков, каков есть, и не представляю себя другим.

Я закуриваю и продолжаю смотреть на пожар. Он наводит меня на мысли о войне, о разрушенных бомбардировками городах. Наверное, кто-то поджигает отдельные участки, создавая фронт огня, гонимый ветром. Поле горит широко, как при всемирном пожаре. Я почти что слышу, как потрескивает пламя, как вздыхает волна огня. И я, избежавший катастрофы, чувствую себя одиноким и нагим. Но эта нагота, которая, полагал я когда-то, спрятана по мере возможности, словно покровом, пониманием со стороны других людей, это возвращение к собственным истокам, это одиночество человека, который не может забыть свое жалкое положение, — скромный и благой знак того, что я не отверг данную мне жизнь, а сберег и веду ее по короткому пути и принимаю с чувством братства и всепрощения… Темнота сгущается, а мой город горит. Заложу другой в другом месте. Но разве я не знал, что он должен сгореть? Разве можно построить город таким, каким я его представляю? Город Человека? Разве не потому он продолжает жить только в моих мечтах, что я не думаю о его будущем, воображаю его, а не живу в нем, не предъявляю к нему требований? Не знаю, не знаю…