Иван Комлев - Ковыль

– А точно у вас выигрыш? – она взяла со стола газету с таблицей, одна строка в ней жирно подчёркнута.

Егор Кузьмич пробурчал что-то невнятное, попятился и вышел.

Эту ночь Сбруев вовсе не мог уснуть.

Лотерейный билет минувшим днём он отколупнул легко, снова сходил в сберкассу, там его заставили написать заявление, приложили к заявлению билет и сказали, что сразу не могут ему выдать деньги – такой суммы в наличии нет – и надо ещё получить подтверждение из города, что в газете всё верно.

То-то и оно – вдруг ошибка!

Егор Кузьмич в этот сумасшедший день пропустил баню, зато водки купил не одну, а две бутылки и упился бы, если бы не подмога. Зашёл к нему Зотов, который клал печь в новом доме неподалёку, а вслед за ним явился из кочегарки Андрей Фомич, как был, в грязной одёжке.

– На минуточку я, Кузьмич, прибежал узнать, как дела?

– А! – махнул рукой Сбруев. – Садись.

Одну бутылку они с Зотовым уже почали.

– На минутку, – напомнил кочегар.

У Кирилловны дело к Дарье нашлось, её тоже не обнесли. Шутя опорожнили обе бутылки и опростали две сковороды жареной картошки с салом. Фомич пробыл до вечера, ушёл весёлый, с песнями – ему много не надо, чтобы запеть, пошёл сдавать смену.

Зотов долго сидел и после того, как незваный обед-ужин закончился, кивал головой, важно вздыхал, старался заглянуть в глаза хозяину и что-то разглядеть и уяснить для себя.

– Да, брат, такое дело, значит, – и почёсывал за ухом, – такая закавыка. Быват.

Думал, может быть, о том дне, когда он прошёл мимо кошелька и не заметил его, а вот Егор Кузьмич шёл следом, углядел и поднял. А мог бы увидеть он, Зотов, и тогда бы они поменялись местами, и Егор Кузьмич сидел бы, возможно, у Зотова в гостях, и на столе тоже была бы выпивка с хорошей закуской. Только не две бутылки, а три или пять – Зотов не жадный.

Егор Кузьмич частично освоился в душе со своим новым положением и согласился с тем, что деньги как будто достанутся ему по праву, кому же их получать, если не ему?

Но сомнение терзало: произойдёт что-нибудь, и не дадут ему этих тысяч, и будет народ потешаться и зубы скалить, и сочувствовать будут – одни искренне, а другие будут радоваться в себе. И станет жизнь не краше, а поганее. Билет забрали, взамен никакого документа не дали – не нагреют ли его? Доказывай потом! Твой билет, говоришь, был, Егор Кузьмич? А где ты его купил? Ах, нашёл!

Фу, дрянь какая в голову лезет! Знает же он Валентину Ивановну, не позарится на чужое. Да, а вдруг начальство городское билет в руки приберёт? Нет, прогонял страхи Сбруев, народ ведь знает. При чём тут народ? Кто видел, кто номера сверял? Танька…

Деньги Егор Кузьмич детям отдаст. Ему зачем? Если бы туда, в прошлые годы поменять, когда подпирало так, что руки на себя готов был наложить…

В двадцать втором чуть не потерял свою горячую голову, когда жениться надумал, а будущий тесть ему – от ворот поворот! Лазарев с первой германской инвалидом пришёл, одна нога своя, а другая – царская, протез замечательный, со скрипом. На груди – крест. Да в кармане – дыра. Дома – разор, жена с тремя дочерьми собралась по миру идти. Пришёл солдат, да от безногого на пашне проку мало. Запродал Лазарев царский подарок, себе сделал деревяшку, но это, конечно, не спасло семью от нищеты, тем более что по мужской части бывший воин не был инвалидом. Через год жена родила ещё одну девочку. Правда, вскоре и на девичьи души стали землю выделять, спасибо революции, да только не управиться было пахарю с большим полем. Вдобавок Гражданская в крестьянских сусеках всё вымела, голодное воинство, что саранча.

Старшую дочь, Светлану, Лазарев мечтал выдать замуж в крепкую семью, тем и поправить разрушенное подворье, а тут Егор с любовью. И тоже – голытьба!

Колчаки при отступлении мобилизовали у Сбруевых лошадей, как и у других сельчан. Отец вознамерился отправить Егора с обозом, чтобы пригнать лошадей назад, но мать в рёв:

– Не пущу! Его там под ружьё возьмут и убьют где-нибудь!

Егора прятали от мобилизации за речкой, в лугах. Отец поехал с отступающими сам, и больше его не видели. Осталась у матери расписка, что дал за лошадей офицер, за мужа никакого документа не выдали.

Тогда бы Егору эти пять тысяч!

Лазарев поставил жениху условия:

– Гони ярочку и барашка мне на развод, ещё барана – на свадьбу, невесте – платье и в сусек вот досюда насыпь: хошь – ржаного, а хошь – пашенички.

Зло смотрел на жениха, губы кривились в усмешке, издевался.

– Светик ты мой лазоревый, – шептал Егор любимой на вечерней зорьке, – давай сбежим. Не то я за себя не отвечаю.

– Куда, Егорша? – отводила она его нетерпеливые руки. – Нельзя! Умрут они без меня. И твои пропадут.

Права была Светлана. Бежать нельзя, и девушку губить нельзя. И вынести любовную муку невозможно!

На колени перед отцом невесты стал, обнял деревяшку:

– Не губи, отец родной! Отдай дочь за меня! Отработаю. Весь клин твой вспашу и засею.

У солдата разговор короткий:

– Отработай. Осенью поговорим.

Хватило у Егора силы и здоровья, кожа да кости на нём остались к осени, но выдюжил. Когда был обмолочен последний сноп с обильного урожая, бросил Егор цеп, разжал задубевшие ладони, вышел из овина на вольный воздух и увидел: зима. Кругом снег, белым-бело, Лазарев сказал:

– Твоё счастье, дуралей, что рука у тебя лёгкая. Хрен с тобой, женись.

С той поры в гору пошёл Егоров тесть. Удачно продал хлеб, обираловка к тому времени кончилась, купил лошадей. На другой год скооперировался с четырьмя другими хозяевами, купили молотилку, по-настоящему встали на ноги.

Егор же отбатрачил всё лето на «отца родного», а свои поля обработал не все и кое-как. И другой год ещё тестю отрабатывал, за баранов, которых не дал своему благодетелю на развод, и опять сам из нужды не выбрался; к тому же Светлана сына родила, из неё помощницы на жатве не получилось.

Но жизнь, что езда впотьмах по бездорожью: только что было гладко – и вдруг ухаб, а то и обрыв. Когда коллективизация началась, раскулачили Лазарева как эксплуататора: он по весне и осенью нанимал работников; припомнили ему и войну за царя. И Егора бы замели как родственника кулака, но он всё ещё бился в бедности, да и видели деревенские активисты, что у Сбруева с тестем дружбы нет.

Единственно, чем богат был Егор, – дети. За Дмитрием Светлана родила Кузю, потом, наконец, девочку, её назвали, как и маму, Светой. В колхоз Сбруевы вступили своим колхозом. В тридцать третьем родилась Нина, голод в том году в России был, говорили, страшный, до Сибири докатился, но слабее, у Сбруева все дети уцелели. Последний, Ваня, родился, когда жизнь, казалось, наладилась окончательно, в тридцать девятом, но через два года грянула война…