Иван Комлев - Ковыль

Зашла как-то раз к нему Сазониха, старуха с соседней улицы, попросила:

– Егор Кузьмич, дверь в хату у меня совсем уже не закрывается, выручи, а?

Сходил, сделал. Недели не прошло, опять заявилась, лагушок ей позарез понадобился:

– Кузьмич, сделай Христа ради!

Понял Сбруев, куда дело клонится, но смолчал. А бадейку Сазонихе собрал. В третий раз пришла, когда он стирать устроился, нагрел перед тем воды в печке и подступил к корыту.

– Давай я тебе постираю, – предложила настырная баба.

– Хм, – ответил Сбруев, не отрываясь от дела.

Сазониха ему не нравилась. Не потому, что жилистая и высокая, почти с ним вровень, а потому, что очень уж болтливая она была. За длинный язык и склочный характер её прозвали Сводней; бывало так, что из-за куриного яйца, найденного под плетнём, с соседкой сцепится ругаться и при этом третью, непричастную к случаю, бабу в бучу втравит. Одной слово скажет, другой – два, глядь – те уже настропалились друг против дружки и поссорились. Когда помирятся после, то никак не припомнят, с какой стати сыр-бор у них разгорелся. Случалось, Сводня и соседа мужика со своей женой в раздор введёт, если кто-нибудь из них что-нибудь ей не так, по её разумению, сказал.

Выстирал Егор Кузьмич сам постельное бельё, нательную рубаху и порты, да и рассудил, что дело это, стирка, всё-таки бабье, а скандалить ему с Сазонихой не из-за чего. Встретил её случайно на улице, вместо ответа на приветствие сказал своё:

– Гм…

Она услышала в интонации его голоса что-то новое и явилась следом, предложила:

– Возьми ещё рупь, а то за лагушок я тебе поскупилась.

Он кивнул на шкафчик, положи, мол, туда.

Вечерело, пора было ужинать. Егор Кузьмич поставил на стол большую кастрюлю со щами, которые он варил себе на три дня, из буфета достал две миски и вопросительно посмотрел на гостью.

Засиделись дотемна. Сазониха рассказывала уличные новости, немного о своём житье-бытье, Кузьмич слушал. Уходя, она поинтересовалась:

– Тебе только хозяйка нужна или как?

Егор Кузьмич только кашлянул в кулак, даже не улыбнулся.

Сазониха прожила у Сбруева чуть больше двух недель и вернулась в семью дочери. У Кузьмича уже на третий день она решила, что в хате нужна перестройка:

– Тут от печки к стене перегородку бы сделать, чтобы кухню и красный угол разделить. Так-то некультурно – вся изба нараспах. Доски во дворе у тебя всё равно без дела лежат.

У бабы дума короткая, дальше одной недели она не мечтает, а у Кузьмича был дальний план. После смерти жены стал он припасать себе матерьял на гроб. Когда супруга скончалась, случилось так, что в коммунхозовской столярке подходящих досок не оказалось, пришлось побегать по другим организациям. Теперь он хорошие доски, которые попадались среди обрезков, привозимых в кочегарку, не жёг, а уносил домой. Постепенно в углу двора их скопилось не на одну домовину.

Егор Кузьмич неделю ходил, словно не слышал, что Сазониха сказала, – она не поленилась повторить, раз и другой. Тогда он вымерил расстояние от печи до стены и высоту от пола до потолка, ещё два дня медлил, размышляя, наконец обстругал доски и разгородил избу на две половины. Закончив работу, сказал:

– Ступай.

И выпроводил прочь неладную старуху.

Сводня на улице запросто объяснила соседям:

– Надоел молчун, слова от него не добьёшься. Да и Валюха устала одна с оглоедами воевать. Возвращайся, грит, мама, помогай. Ну, на два двора не разорваться же.

Сводня – не в счёт.

Дарья появилась в доме Егора Кузьмича неожиданно для обоих. Молодой мужик Петька Моргун жил с женой, с трёхлетней дочкой и с матерью в развалюхе на краю посёлка. Поманил его в деревню, в ту самую Некрасовку, о которой шла речь в магазине, когда в него пришёл Сбруев с найденным кошельком, тамошний председатель – наобещал с три короба, и Моргун решил вернуться в деревню, в которой он вырос. Колхозная жизнь, не в пример прежнему, стала сытой и вольготной.

На избушку свою нашёл Моргун покупателя и взял с него задаток. Купил лес на корню, вывез с лесосеки, договорился с мужиками, что они помогут ему поставить дом, – и переехал. Друг детства уступил на время Петьке баню, чтобы было где притулиться. Но Петька забрал в деревню жену с дочкой, а мать оставил в проданной хате – остальные деньги за избу он у нового хозяина взял, испросив разрешения для матери жить за печкой, пока он строит дом. Было у Моргуна хозяйство – корова, овцы, свинья, их он решил не продавать, потому что мать всё равно бы не позволила.

Петька, которого Сбруев хорошо знал по работе, пришёл к Егору Кузьмичу:

– Дяда Егор, пока я там сараюху для скотинки налажу, пусть корова у тебя побудет. Мама будет приходить ухаживать, где и тебе пособит, а? Сено есть, привезу, за воротами сложим.

– Хм, – согласился, поразмыслив, Егор Кузьмич.

– Мама у него пока поживёт, – пояснил на всякий случай Моргун, – а сарай он ломать хочет, чтобы на том месте новый дом поставить.

– Так, – покачал головой Егор Кузьмич.

На том и порешили.

Как раз в то время Сбруеву предложили работать в кочегарке, взамен выбывшего из штата по причине смерти Прони Рожина. Проня был не стар, к пятидесяти только подбирался, крепок телом, но очень уважал выпивать. На том уважении и сгорел. Петькина мать оказалась Егору Кузьмичу кстати, когда он уходил дежурить на сутки, она кормила и его хворобу.

Однажды Дарья, так звали мать Моргуна, пришла с красными глазами. На молчаливый вопрос Егора Кузьмича рассказала, что новый хозяин гонит её на улицу, и без того, мол, просидела в дому вдвое против срока, на который договаривались. А куда идти? Сын её, непутёвый, крупно поскандалил с женой, деньги пропил и отбыл куда-то на заработки, по пути наказав матери невестку на порог не пускать и самой в деревне не показываться. Она б не стала сына слушать, вернулась бы в деревню, кабы не скотина. Одну ее знакомые бы приютили, а коровушку с овечками куда девать?

– Продать? – Дарья покачала головой. – Пенсия у меня – пшик, коровой только и живу. Да и как без коровы? Корова сразу тебе и дитё, и матерь. Ты её кормишь, она – тебя.

Она всплакнула, потом успокоилась.

– Александр у меня, старший, капитаном плавает, а невестке на кой ляд в лаковой квартире старуха? К ним и ехать-то шибко далеко. Вот. Сонька моя – тоже теперь городская, не знашь, как с ей говорить. И мужик у неё бойкий. До того бойкий, что Сонька не успевает пудру и помаду всякую покупать, чтобы синяки забеливать. Драться начал на другой день после свадьбы. Я ей тогда сразу сказала: «Куда же ты головушку свою сунула? Не будет жизни, брось его, пока дитятко не родилось». Она ревёт, а всё равно своё: «Люб он мне». Коли дерётся и всё одно люб, что на это скажешь? А мне такую её радость каждый день смотреть не хочется. Дорога заказана. Все – сами по себе, а я – сбоку припёка.