Иван Комлев - Ковыль

Все последние дни со скотиной управлялась Дарья, но привычка сказывалась, и Сбруев не заметил, как оказался в сарайчике. «Интеллигент» был на ногах, ходил из угла в угол загона, корыто заполнено почти наполовину. Мода у него такая – есть небольшими порциями и с разбором.

– Вот я тебя проучу, – Егор Кузьмич открыл дверку, выволок корыто и снова закрыл.

Мысли его между тем опять обратились к нерешённой задаче. Забывшись, Сбруев остался стоять в сараюхе. Ваня – вот печаль Егора Кузьмича.

Когда война началась, младшему двух годков ещё не исполнилось. Как сели на картошку да на лебеду с отрубями, так и стал маяться животиком. Думали: не выживет. Тут трудовая мобилизация подоспела, угнали Егора Кузьмича в район, на постройку спиртзавода, Светлана одна с ребятней осталась. На поле её и старших с утра до ночи держали, а ведь и в своём огороде успевать надо было, за малым даже Нинке присматривать было недосуг. Но – выжил и не жаловался потом и от деревенской пацанвы не отставал, кое в чём был даже впереди. Плавал хорошо, а нырял – и того лучше. Когда же вслед мужу Светлана с детьми в райцентр жить выбралась, то замечал иногда Егор Кузьмич, что младший сынок изжогой мается от недоброй еды.

И вот теперь устроился на городские харчи, а лучше бы жить ему с отцом, на молочке, не на маргариновой обманной пище.

Пробовал Сбруев городской творог, когда однажды, будучи в городе, заглянул к сыну в общежитие. Ну, взял в рот и тут же выплюнул, в туалет – у них там через коридор напротив туалет – побежал и выплюнул. Вернулся, а парни всполошились:

– В чём дело, дядя Егор?

– Прокисший, – ответил Сбруев, – должно, порченый.

Они удивились:

– Нет, батя, он такой и есть, нормальный творог, – и стали смеяться.

А что смешного? Ни жиринки в нём не осталось, сухой, скулы воротит – от такой провизии кому хошь не поздоровится.

Добавил Ваня своим ученьем хвори, хоть и не сознаётся в том. Жена разносолами, похоже, не балует. Иначе почему водку совсем не пьёт? Пригубит чуть, а потом стакан подменит и минеральную водичку, специально с собой привезённую, во здравие поднимает. Надо подхарчевать Ваню.

Кузьма в конец огорода ходил, на обратном пути заглянул в сарайчик.

– А-а, ты здесь. Кабанчик у тебя, батя, что-то маленький. Поздно взял?

Егор Кузьмич кивнул на корыто.

– Плохо жрёт? А барду у вас, помнится, ты говорил, задёшево продают. Или пенсионеру не положено?

– Всем дают. Этот падла на дух её не берёт.

– И что думаешь делать?

Егор Кузьмич махнул рукой, пошёл к дому, по дороге обронил:

– Завтра, – и ткнул себя большим пальцем в грудь.

– Давай я, – предложил сын.

Кузьма может, если захочет, в один час управиться. Но Сбруев промолчал. Давняя виноватость перед детьми, загнанная суровой действительностью жизни в самый тесный угол души, теперь проколупнулась на свет и требовала какого-то торжественного выхода, не обыденного, когда взял нож, зарезал – и всё. Нужен праздник, а как его сделать, Сбруев не знал.

За воротами пропылила машина Сеньки-киномеханика, и решение созрело. Сенька работал на передвижке, показывал картины деревенским, мотался по всему району, ночевал, случалось, и в чистом поле, при поломке. Была у него для самообороны, а больше для браконьерства, малокалиберка. С виду шутейная винтовка, пукалка, но штука убойная. С неё и надо застрелить кабанчика – ни визгу, ни возни, щёлкнул в висок и – готово, спусти кровь и начинай смолить.

Сбруев пошёл к Сеньке.

К вечеру жара стала спадать, зной оплавился и поплыл, шевеля воздух и навевая желанную прохладу. За столом во дворе Сбруева, наоборот, температура поднялась. В гульбище включились, придя с работы, все знакомые, причастные к удаче, и просто любители выпить и поговорить.

Андрей Фомич как был в робе, так и поспешил к товарищу, полагая, что Егор Кузьмич лишнего часа без него не выдержит. Дарья дала ему кусок хозяйственного мыла в руки, отвела в сторонку и поливала, зачерпывая из полного ведра, до тех пор, пока лицо, шея и грудь кочегара не стали розовыми от студёной воды и жёсткой кожи его задубелых ладоней. Потом на кухне налила стопку, для разгона, и отпустила за общий стол, где шумно и бестолково восславляла жизнь хмельная братия.

И Зотов прибыл и тоже успешно стал навёрстывать упущенное, благо бутылок на столе стояло в избытке, и каждый волен был распоряжаться ими на своё усмотрение.

Татьяна пришла, но не сразу села ужинать, поупиралась для виду и пристроилась, потеснив Фомича, рядом с матерью. Кирилловна, отлучась ненадолго по домашним делам, была в помощницах у Дарьи с самого утра.

Будто равнодушным взглядом и нечаянно окинул Татьяну Александр и отвернулся. Она перехватила его цепкий и трезвый погляд, и сердце её трепыхнулось в сладком испуге. Она догадывалась, что моряк лишь напускает на себя безразличный вид, для жены старается, а сам ещё при знакомстве взял её на заметку. Татьяну кидает в жар, и она второй раз в жизни отпивает из стакана водки и не ощущает горечи. Александр без кителя, на нём ослепительно-белая рубашка с галстуком, форма действует на девушку завораживающе; она старается не смотреть на чужого мужчину, но и краем глаза отмечает, как он свободно управляется с ножом и вилкой, как пригубляет стакан, будто бы не грубая гранёная посудина у него в руке, а изящный фужер; как, небрежно щёлкнув зажигалкой, закуривает и немедленно отходит от стола, чтобы не дымить на жену и соседа.

Соседу, Валееву, между тем уже всё равно. Он вполне нагрузился, и лишь большой опыт позволяет ему держать вертикальное положение и даже изображать внимание к тому, что говорят напротив. Иногда Валеев оборачивается назад, берёт гармошку с пустого водочного ящика и начинает перебирать лады. Голоса за столом постепенно гаснут, и вскоре, разобрав мелодию, кто-нибудь начинает вторить гармошке:

– А жене скажи слово прощальное…

Когда песню подхватили многие и вели всё более слаженно, он вдруг сбился на другой мотив, а с него перешёл на плясовую.

– Барыня, барыня… – Кирилловна, вытянув шею, какое-то время подпевала, потом медленными плавными движениями вышла на свободную часть двора, начала, кружась, пробовать прочность земли стоптанными каблуками.

– О-па! – Афоня прыжком вылетел к ней и сразу взял такой темп, будто навёрстывал упущенное, и, выделывая немыслимые коленца, потребовал от гармониста: – Цыгана! Давай жарь!

Валеев заиграл «Яблочко».

От прокалённой солнцем земли поднималась пыль.

Сонька вышла вслед за мужем в круг, небрежно, словно мимо шла на прогулку, вдруг развернулась и выбила чечётку.

Андрей Фомич присоединился на неловких полусогнутых, кривил шею, глядя под ноги, раскидывал в сторону руки, затем сокрушённо прятал их поочерёдно за голову.