Грим - Приключения в приличном обществе

- От огурцов огорченье одно, - сказал Гребенюк. - Мне бы что-нибудь посущественней. - Но свой ломтик съел.

- Помидоры в красном виде едят, - продолжал Никанор свою овощную кампанию.

- В красном? - слабым голосом переспросил Птицын.

- Помидоры надо ждать, пока покраснеют. Огурцы же так и едят зелеными.

- И долго ждать?

- У тебя уже красный. Ешь, - сказал Никанор и потянулся через стол с вилкой, недоверчиво тыча ею в поросенка, словно заподозрив в нем жизнь. - Эх, остаться бы с этим поросенком наедине, - возмечтал он.

- Наедаться наедине является свинством. Вот возьмите к поросенку салат, - сказал Крылов.

- Вы уж и мне откромсайте кусочек, если вам не в напряг, - сказал Иванов.

- Совсем напротив. - Крылов, ловко оперируя двумя ножами, вскрыл поросенку бок. - Не понимаю, почему израильтяне с палестинцами не ладят. Ни те, ни другие свинину не едят.

- Да щедрее кромсайте. Я неплохой едок.

- Каков едок, таков и ебок, - сказал Никанор.

- Благодарю вас, Крылов. Знаете, Крылов, всякой болезни душевный изъян соответствует. Вашему геморрою соответствует скупость.

- Геморрой не у меня, а у Гребенюка. У меня аневризма.

- Это от сердечной недоброты.

- А теперь?

- А теперь, пожалуй, довольно. Благодарю теперь искренне. Вы заметили: как только вы совершаете щедрый жест, геморрой отступает?

- Ешьте, сколько душа пожелает. Наедайтесь до треска.

- Сколько душа пожелает, я столько не съем.

- Мне тоже кусочек хочется.

- Я сделаю для тебя все, что ты хочешь.

- Я хочу есть.

- Хорошо, буду есть.

Конечно, не все реплики уместились в мою записную книжку. И авторство той или иной уже не установить. Последовательность, в какой они были прознесены, тоже утеряна. Но общий настрой, я надеюсь, мне удалось передать.

- Глюки, от лука которые, гораздо острее, чем от моркови или свеклы.

- Не питайте меня иллюзиями, а подайте лангет. Это лангет? Что он такой извилистый?

- Ах, простите. Это лангуст. Чисто фонетическое недоразумение.

- И как его есть?

- Глотайте и все тут.

- Глотай - не глотай, а разве ими насытишься?

- Всецело с вами согласен. Ничто так не способствует насыщению, как жареная свиная плоть. Тающая во рту. Трепещущая в пищеводе. Главное - не спешить глотать. Пищепоглощение не терпит суеты.

- Дайте вашей попробовать. М-м... Нет, знаете...

- Видно, у вас ей во рту не так вкусно. Она гораздо вкуснее, когда я ее ем.

- За тебя, Вертер, любезный. За вас, господа содомники. За вас, кобели и киники. Чтоб гениталии не гнулись. Чтоб сталагмитом стоял, а не сталактитом свисал. Гарсон! Пригласите еще бутылочку!

- Да разве так едят колбасу? Колбасу раздразнить надо сперва. Вилочкой ее потычь. Так. Теперь с другого боку. Тогда и вкус у нее пикантней.

- Вам еще буженины?

- Да, наваливайте. Не стесняйтесь. И салатик с цветочками. И латук. Я в полном объеме ем.

- Что это вы меня тычете?

- Да кто тычет?

- Да вы.

- Я видел, как вы селедку в карман сунули.

- Да идите вы ...

- Ну-ну, договаривайте ваши три буквы.

- Прошло то время, когда я селедки крал.

- Время прошло, а привычки остались.

- Успокойтесь немедленно, господа. Иванов, что вам селедки мало? - вмешался Гребенюк, отвлекаясь от своей тарелки. Но Иванов не услышал его, поддержанный сотрапезниками:

- Шницелем его, шницелем!

- Лепешкой его по башке!

- Ах, закажите музыку, - сказала вдова.

- Напрасно вы красный такой, - сказал Иванов примирительно.

- Да черт с вами. Забирайте эту селедку. Рыба снижает умственную отсталость.

- Поумнел, как в завхозы вылез?

- Зато ты все в одной поре.

- Вы опять тычете?

- Какие-то вы несерьезные и несуразные, - сказала вдова.

- Вилкой его под ложечку!

- Лобстером его в лоб!

- Мал - чать ... чать... чать! - вскричал Гребенюк и даже стукнул кулаком по столу, да так, что все, и он сам в том числе, обмерли. Челюсть его продолжала хлопать - заклинило на слоге 'чать', но теперь беззвучно.

Я взглянул на Маргулиса. Он, равнодушный к происходящему, что-то ел, сосредоточившись на питании организма, одновременно выслушивая то, что вливал ему в ухо Кравчук. Видимо, что-то крайне важное, раз даже шум за столом его не отвлекал.

- Он мне башку чуть ложкой не снес!

- А он ...

Маргулис безмолвствовал. Гребенюк продолжал, ни на кого не глядя, стучать, челюсть его - хлопать. Сердюк, отвесив затрещину ученику, что-то горячо говорил по-гречески. Вдохновленная ссорой вдова трепетала вся, с трудом удерживаясь от того, чтобы сделать стриптиз. И лишь вопль: 'Позвольте!', донесшийся со стороны сцены, прервал назревавший скандал.

- Позвольте вам представить, господа, - сказал постановщик, дождавшись относительной тишины, - первый этап нашей драмы. Всего, значит, актов три. Это - первый. Мы не предполагали вначале включать музыкальные номера, но настояли артисты. Хотят вам попеть. Итак - музыка Никитича, слова этой славной песни наш бывший заведующий Дементьев сам сочинил. Соблаговолите прислушаться.

Реквизит до неузнаваемости изменил санитара и главврача. Облачены они были в нечто гусарское, и только по той признательности, с какой Дементьев смотрел на меня, я в нем признал спасенного мной от расправы доктора. Санитара же я опознал по тому обстоятельству, что гриф гитары он сжимал правой рукой, перевернув ее вниз басами.

Текст, впрочем, мне показался безынтересным, с избитыми, а то и спорными рифмами: любовь - морковь, баба - рыба, Жоржета - котлета, бифштекс и секс. Когда же они успели сочинить сие? Пока приходили в себя в чулане?

- Ах, если бы обо мне кто-нибудь так славно спел, - сказала графиня.

В глазах вдовы вновь вспыхнуло вдохновенье.

- Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину ... - продекламировала она.

- Это вашего мужа стихи? - ревниво спросил я.

- Ах, что вы! Пушкин!

Я не поверил. Пушкин? Если Пушкину позволительно такое, то мне... Пушкин? Да нет. Однако, если совместная наша с нею жизнь начинается с вранья, то дальше-то что будет? Тем не менее, я сделал пометку в своем блокноте, чтобы проверить потом.

Я проверил. Ах, господа издатели! Зачем так поэта компрометировать? Ну, придали б забвению юношеские стихи.

- То, что я говорю, может быть, банально, но я ... - закраснелась графиня.

- Продолжайте, умоляю вас, - сказал я, беря ее за руку, глядя в глаза.

- Я давно ждала такого маркиза, как вы!

Мир на мгновенье исчез из поля моего зрения: Маргулис и прочие зрелища, сцена, стол. Уши заложило ватой, сквозь которую доносился только невнятный гул голосов. Я словно плыл в теплом облаке к светлому будущему, к новому брегу греб.

Усилием воли я заставил себя вернуться к действительности. Все-таки помимо блаженства я ощущал и ответственность за нее. Я немного сжал ее руку, а она - мою. Мы помолчали, глядя на сцену.