Грим - Никита Никуда

Тревожно как-то на душе. Трепетно. Тени темного прошлого, черная начинка ночи обступали погост.

Кресты: шестиконечные - православные; католические - трефовым фертом; памятники - с датами жизни земной. Ряды, улицы, кварталы, где окопались покойники, где их уже не достанут кесари со своими податями, государства с гражданским долгом, моралисты с императивами, убийцы с пистолетами и петлей.

Воздух, казалось, сгущался над кладбищем, тенями полнился, стал плотней и черней относительно менее темных фрагментов пространства. Что-то роится, вертится - первые признаки чертовщины? Призраки в параллельных мирах? Миры в параллельных параметрах? Много чего приходит в голову по этому поводу. Это могло бы в ужас привести созерцателя - если бы это место в столь поздний час нашло своего созерцателя - особенно, если б он вспомнил про обещанный синоптиками подземный толчок.

Земля, так и есть, вздрогнула. Послышался гул. Пошатнулся крест на свежей могиле - иль померещилось? Пошатнулся еще. Бугорок шевельнулся, и по мере того как мерещилось: упавший крест, колыханье земли, и оттуда - рука? - холодом пробирало живое, созерцателю пришлось бы заклеить себе скотчем рот, чтобы не закричать. И крест, словно еще один знак вопроса, кренился над могилой.

Толчок повторился, на этот раз менее сильный, но вполне достаточный для того, чтобы вытряхнуть новопреставленного из земных недр.

Он поднялся на ноги, встряхнулся коротко: с плеч опала земля. Пиджак оказался расстегнут, брюки немного коротковаты, за которые тут же он ухватился и, поскуливая от нетерпения, отвернулся к соседней оградке, где и устроился со своей струей. И по мере того, как иссякала струя, стон превращался в невнятный напев. Крутится, вертится...

Отряхиваясь и отхаркиваясь, покойный тщательно ощупал себя. Отряхнулся более основательно. Землю вытряхнул из-за шиворота, из рукавов. Уши поковырял, высморкался. Поправил галстук, выбившийся из-под воротничка. И напевая - про шар голубой - двинулся в сторону ворот, ловко лавируя в темноте меж памятников и крестов. Выйдя за ограду, остановился, словно поджидая кого-то.

Ждать пришлось, очевидно, дольше, чем он рассчитывал. Но особого нетерпения в нем не было, он всё напевал, созерцая звездную сыпь. Его подбежала понюхать какая-то собака, но тут же отпрянула в ужасе. И с подвываньем умчалась прочь, когда вдоль ограды кладбища, со стороны Белого бора показались шестеро.

Ночью не очевидно, кто друг, а кто враг. Но Антон, в отличие от пса, не обеспокоился.

Показавшиеся шли гуськом друг за другом, но, не доходя поджидавшего их Антона, остановились и перегруппировались: двое взвалили на себя третьего, который, как видно, не мог передвигаться самостоятельно, и вдобавок глухо стонал. Четвертый имел в руке саквояж, руки еще двоих оставались свободными.

Антон оборвал песню, едва шествие к нему приблизилось.

- Заждался, Орфей? - спросил один из вновь прибывших, наиболее высокий из них. Голос его был сух, словно несмазанный, рвался, скрипел, но понять его реплику было возможно.

Прочие только откашливались и отплевывались.

- Все, что ли? - спросил Антон.

- Остальных не смогли поднять, - просипел высокий. - Прикопали обратно.

- А с этим что? Поколотили покойники?

- Ничего, донесем.

- Пошли, - сказал Антон, и они двинулись в сторону города.

На них были черные балахоны, капюшоны скрывали головы, так что не разглядеть лиц. Да и луна, находясь в первой четверти и порой хоронясь за облако, не давала достаточно света, а идущие прикрывали лица, едва она выглядывала, словно в прятки играли с ней. Хотя от кого им лица таить? Не от кого. Разве что друг от друга. Ночное шоссе было пустынно. Кладбище, покинутое покойным, скрылось во тьме. Горели фонари на улице Семихвостова, да и те вдруг погасли.

- Час, - сказал Антон.

- Что?

- Фонари у нас в час гасят.

Антон шел впереди, но был не то что за главного - скорее за проводника. То есть главенствовал лишь на данном этапе. По его частым оглядкам чувствовалось, что

ему не по себе, хотя он и старался не подавать вида.

Спустя полчаса они миновали башню. Многие окна еще горели, мигали синхронно синим, словно обитатели неспящих домов смотрели один и тот же телеканал. Возле одного из особняков провожатый встал.

- Гол, - сказал он.

- Го-о-ол! - донесся голос из открытой форточки.

Дом был схож со всеми соседними, однако имел широкий, низкий карниз, нависавший над окнами, словно взгляд исподлобья. Хозяйский пес, бряцая цепью, придвинулся к воротам. Осторожно, чтобы не разбудить окрестности, взбрехнул, но не оскорбительно и не зло. Исключительно для проформы, блюдя хозяйское добро и собачью честь.

- Здесь самогоном торгуют, - сказал провожатый и прислушался. Но было такое впечатление, что прислушивается он к себе. - Странно, - продолжал он. - Выпить мне неохота. И грыжа совсем прошла. Хоть танцуй.

Двое переложили недужного на своих плечах поудобнее. Тот стонал все настырнее, и один из носильщиков грубо ткнул его локтем в бок. Тронулись, но не стали углубляться далее по этой сутулой улице, а остановились у дома, из которого всего полсуток назад проводили покойного - не в последний, как оказалось, путь.

Неэкономно - во всех окнах - горел свет. И во дворе над крыльцом сияла лампочка. У калитки были слышны голоса.

- Человек, в сущности, та ж обезьяна, - говорил Бухтатый, имевший скептическое мнение о человечестве. - Не более, чем эпизод зоологии. Такой же элемент эволюции, как и все. Хотя с другой стороны, именно в человеке могло состояться примирение противоречий между обезьяной и вечностью.

- Обезьяны без противоречий живут. Какие могут быть у обезьян противоречия? Они ж недоразвитые до нас, - возражал ему столяр. - У меня твои выкладки в голове не укладываются.

- Я бы тебе, Мотя, сказал, и когда-нибудь, наверное, скажу, но только тебе, и то лишь потому, что ты на обезьяну похож.

- Человек отличается от обезьяны величием души, а не формой плоти, - обиделся на сравненье Мотнев. - И обезьяна в собутыльники не годится, а я - вполне. Ну, какое царство духа у обезьян?

- Да и у людей тоже. А насчет собутыльников мне и с обезьянами приходилось, и даже неоднократно. Хотя в качестве собеседника - что обезьяна, что ты.

- Человек произошел от обезьяны и превзошел ее, - упрямо гнул Мотня свое мнение.

Бухтатому надоели утомительные повторы.

- От обезьяны ничего существенного не произошло, - окончательно резюмировал он. - И обезьяной быть значительно лучше: всякие мысли не мешают жить. Я тебе обязательно... но потом... Твой природный ум, не испорченный эрудицией...

- Не знаешь - так и скажи.

- Я ж не гений, - сказал Бухтатый примирительно. - Хотя талант за собой признаю.